Летом 49-го, а может, 50-го я, как обычно, уехала с бабушкиным детсадом за город. С бабушкиным – потому что она работала там завпедом, то есть, заведовала педагогической частью. Будучи младшей школьницей, я на этот раз жила не в группе, а с бабушкой и руководимыми ею воспитателями. Всячески стремясь к тому, чтобы я провела лето с максимальной для себя пользой, бабушка обеспечивала меня пищей телесной и духовной. Что касается пищи телесной, то она покупала у местных молоко, клубнику и яички, которые, проделав в них крошечную дырочку, заставляла меня пить сырыми.
          Что до пищи духовной, то воспитательница Лидия Наумовна, яростно борясь со сном, занималась со мной английским, а сама бабушка – арифметикой, что обычно сопровождалось грохотом, выкриками и низким сатанинским смехом. Для полного счастья не хватало только уроков музыки. Но и с музыкой все наладилось. Нет, преподавателя найти не удалось, но инструмент был найден. Позвонив со станции маме на работу, бабушка громко и требовательно сказала: «В воскресенье привези ноты. Но-ты. Я договорилась насчет музыки. Начинаем в понедельник.»
          В понедельник бабушка отвела меня туда, куда в дальнейшем я ходила сама. Дом стоял на краю поселка и был почти не виден из-за высоких тенистых деревьев. Пройдя по узкой тропинке, мы, спугнув двух кошек, ступили на крыльцо. «Ау-у-у, – крикнула бабушка, – хозяюшка-а-а». Из глубины дома вышла дама. Именно так я назвала ее про себя. Седовласая, спокойная, с тихим голосом и внимательными глазами, она казалась не такой, как все, хотя держалась просто и произносила обычные слова. Спросила как меня зовут, сколько мне лет, давно ли учусь музыке и что играю. Беседуя, она вела нас все дальше и дальше вглубь дома, которому не было конца: веранда, коридор, комната, веранда, лесенка наверх, снова комната, коридор и наконец – зал, а посреди него – огромный черный рояль. «Старый концертный», – сказала дама и назвала фирму, которую я, к сожалению, не запомнила. «Он сильно расстроен, я вас предупреждала, – обратилась она к бабушке, – и настраивать, увы, некому». «Ничего, лучше заниматься на расстроенном, чем не заниматься вовсе», – ответила бабушка и, пообещав придти за мной через час, в сопровождении дамы вышла из зала.
          Я осталась наедине с роялем, тишиной, кошками, прыгающими с одного потертого бархатного кресла в другое, с мерно тикающими старинными часами, с райской птичкой, вышитой на синем шелку покосившейся ширмы (за которую я, конечно же, заглянула, чтоб обнаружить там круглую шляпную коробку, точно такую же, как у нас дома на зеркальном шкафу). Самое неинтересное дело, каким можно было заниматься в этом странном месте, это играть на рояле мои гаммы, этюды и пьесы. Но бабушка, которой не удалось найти мне учителя, надеялась на мою сознательность, и я не могла ее подвести. Тем более, что мимо окон уже дважды прошла дама, наверняка недоумевая, почему из зала не доносится ни единого звука. Я развязала тесемки своей черной папки с оттиснутой на ней головой Чайковского и достала сборник этюдов Черни и распадающиеся листочки какой-то пьесы. Едва прикоснувшись к роялю, я поняла, что вся тайна дома, его прошлой и нынешней жизни, его зримых и незримых обитателей хранится в этих западающих или выпирающих, немых или слишком долго звучащих клавишах. Что бы я ни пыталась сыграть, рояль приглушенно и слегка картаво толковал о своем. Его поведение было непредсказуемо. Нажимая нужную ноту, я не знала, чего от него ждать – молчания или возгласа, дребезжания или вздоха. Я бы век не отходила от загадочного рояля, трогая и трогая его клавиши, перемещаясь то вверх, то вниз по клавиатуре, нажимая и отпуская скрипучую педаль. Но за мной пришла бабушка и увела меня туда, где все было знакомо и привычно: булочки с повидлом на полдник, игра в прятки с вечным «пора – не пора, иду со двора», «Оливер Твист» с Лидией Наумовной, звонки в Москву со станции... «Скоро понедельник?» – приставала я к бабушке. «А какой сегодня день?» – отвечала она вопросом на вопрос. «Вторник». «Вот и считай». Считать приходилось долго.
          И все же понедельник наступал, и я снова отправлялась на край света, где прятался за высокими деревьями дом-невидимка. Деревья окружали дачу таким плотным кольцом, будто хотели скрыть ее от чужих глаз. Подходя к дому, я никогда не была уверена, что увижу его, и, ступив на крыльцо, спешила убедиться, что все на месте – и дама, и кошки, и часы, и главное – хранитель здешних тайн – черный рояль. Каждый понедельник я попадала в мир, не имеющий ничего общего с тем, в котором жила. Не его ли имел в виду дедушка, когда, рассказывая о чем-то давнем, говорил: «в старое время»? Я так часто слышала эти слова, что они слились для меня в одно неразъемное слово: «встароевремя». И все же, входя в этот дом, я попадала не «встароевремя», а в ИНОЕ – в то, которое, в отличие от старого, не проходит и пройти не может. Оно лишь способно затаиться и, если как следует прислушаться, различишь его шорохи, шаги, скрипы, вздохи. Каждый понедельник я открывала калитку, за которой начиналось ИНОЕ. Я не могла да и не пыталась описать его словами. Мне достаточно было того, что оно существовало и разрешало мне войти в него и в нем раствориться. Каждый понедельник я вела с ним разговор, трогая клавиши рояля и слушая как они звучат. «Хочешь посмотреть, что там внутри?» – однажды предложила мне дама. Подняв и закрепив огромную черную крышку, она сперва взяла несколько аккордов, а потом попыталась что-то сыграть своими слегка дрожащими непослушными пальцами. «Видела, что там творится?» Видела. Там творилась сложная и таинственная жизнь. «Не надо настраивать рояль», – сказала я. «Почему?» – удивилась она. «Потому что тогда он станет, как все». Дама обняла меня за плечи и я восприняла это, как обещание.
          В то лето я впервые осознала, вернее, почувствовала, что мир, который мне знаком и понятен, еще не весь мир, что существует нечто... Впрочем, трудно сказать, что я почувствовала в то лето, но каждый раз, когда я подходила к дому, стоящему на краю поселка, у меня екало сердце. Нет, я не разучила ни этюдов, ни пьесы, но услышала голоса, каких не слышала прежде.
          Начав писать стихи (что случилось много позже моих визитов в старый дом), я не раз пыталась вернуться к событиям того давнего лета, но ничего не получалось. Одно из неудавшихся стихотворений начиналось, кажется, так:

Да будь благоcловенна тень
Тех лет, да будь благословенна,
Жизнь скоротечна и мгновенна,
Но «дольше века длится день»,
Когда переступив порог...