«Живу!»

Нина Веселова
(блог издательства «Время», 13 ноября 2009 года)

          Несомненно, я счастливый человек – потому что в моей личной библиотеке есть книги Ларисы Миллер. Сейчас трудно представить, как бы я – без них. А ведь жила...
          В сонме современных поэтических имён редко случается выделить близкий и понятный тебе голос. Нужно какое-то стечение обстоятельств, какой-то редкий миг, чтобы – обожгло и – навсегда.
          Со мной это произошло в феврале 2006-го, когда «Литературная газета» подборкой стихов Ларисы Миллер предварила выход в свет в издательстве «Время» её сборника «Сто оттенков травы и воды». В моей жизни был тяжелейший период – всего месяц назад не стало мужа, и душа моя исступлённо искала, за что бы в этой жизни ухватиться. Как потом я прочитаю у Ларисы – «но в хаосе надо за что-то держаться». И негаданно случилось, что я ухватилась за протянутую ею руку.
          Теперь, анализируя спасшие меня строки, я понимаю: они заново научали меня принимать тщетность бытия и радоваться каждому движению и оттенку жизни. «Помни, – сказали мне, – помни» всё, что было. Да, непререкаемо то, что все мы «плывём в сплошную темноту, блаженно щурясь на свету». Да, у всех «душа в болящем теле бьётся», но – «не умираем никогда», потому как «Чьи-то лёгкие, лёгкие руки / Приподнимут нас и понесут / Над землёй, как хрустальный сосуд»... Мне спасительно представлялось, что вслед за почившим супругом моим все мы будем, «и лелеемы, и спасены, В даль пресветлую унесены». И значит – разлука временна и не столь трагична. И мир не столь жесток и опасен – ведь все мы живём «у Господа в горсти», как в детстве на материнских руках...
          Это Лариса Миллер снова вернула мне радость жизни и зоркость сердца. Я кожей осознала: «Но я живу и, значит, можно / Речной и хвойный воздух пить». Я обнаружила себя распластанной в густой траве рядом с «молящимся» кузнечиком и одновременно – вращающейся в бесконечности миров вместе с нашей тёплой планетой. И так тоже захотелось воскликнуть: «Как ты зовёшься, былинка моя?... / Дайте немного ещё поживу, / Всех вас по имени я назову». А если временами и плакалось ещё, да и теперь – плачется, то я шепчу благодарно её слова: «Плачется мне. Хорошо нынче плачется»...
          Те дни были прелюдией наших отношений. Вскоре в публиковавшейся тогда в «ЛГ» «колонке на троих» я, отвечая на вопросы издания, среди дорогих мне литературных имён назвала имя Ларисы Миллер. А потом случилось маленькое чудо: ко мне в тихую деревеньку неожиданно пришла от Ларисы бандеролька с названной книгой и словами благодарности за признание её таланта. Конечно же, я написала ей ответное письмо, а потом мы созванивались, а потом и встретились у неё в квартире в Тёплом Стане. И библиотечка книг от Ларисы стала у меня расти и расти.
          В отдалённом пребывании от столиц мне ошибочно казалось, что серьёзных поэтических книг теперь не выпускают. Ведь поэзия Миллер – прежде всего поэзия философская, а кто ж сегодня у нас в государстве всерьёз задумывается над вечными темами? Превыше всего теперь экономика, финансы, а романсы и прочая лирика – удел не устроенных, не вписавшихся в новые человеческие отношения. Хотя... Именно Поэты никогда и не вписываются в любые нововведения и с болью оповещают мир о своих печальных предчувствиях.
          Но если кому-то близка в таких случаях лирика открыто гражданская, то Ларисе Миллер удаётся заставить звучать набатом обычные человеческие переживания. «Между облаком и ямой, / Меж берёзой и осиной, / Между жизнью лучшей самой / И совсем невыносимой, / Под высоким небосводом / Непрестанные качели / Между босховским уродом / И весною Боттичелли».
          Ранимая душа поэта не может не отзываться на неизбежные печали каждодневного существования. Потому естественно рождаются и строки социального звучания – вроде тех, о старике со старухой, которым дали золотую рыбку, «но зато ободрали как липку», ибо «спинка минтая / Стоит дорого, как золотая». Однако такие стихи для Миллер не очень характерны. Прослеживая её развитие по наиболее полному сборнику издательства «Время» «Где хорошо? Повсюду и нигде...», отмечаешь, как трудно обнаруживать истоки стихотворений, их бытовую платформу. И если иногда мы явно угадываем, что разлад в душе поэта, например, из-за боязни вынужденной эмиграции («Господи, не дай мне жить, взирая вчуже, / Как чужие листья чуждым ветром кружит...»), то, чем дальше, тем глубже прячутся корни внутреннего смятения. В состоянии усталости, когда «В тягость шорох за спиной, / В тягость крылья за спиной», оказывается проще уйти во внутреннюю, душевную эмиграцию, дабы ощутить себя вольной и свободной от всех земных пут, но – владеющей всей безграничностью миров.
          Однако ощущение нашего бытия, как ни на миг не останавливающих своё колебание качелей, не покидает Ларису Миллер никогда. Ещё не успели мы вместе с ней насладиться цветением сирени, только-только «Разжала боль свои тиски, И я упала на траву, Беззвучно выдохнув: "Живу!.."», – а душа уже рвётся в терзаниях по поводу невечности всего живого: «Жизнь уходит, а я не готова / Отпустить её. Боже ты мой...». «Поверь, возможны варианты», говорят сегодня её строки, «Мы не повязаны сюжетом», и вокруг – «Боже мой, какое счастье! / Всё без моего участья – / Ливень, ветер и трава, / И счастливые слова, / Что в загадочном порядке / Появляются в тетрадке». Вверившись Божественному началу жизни, Лариса, как и всякий творческий человек, ощущает внутренние силы и, указывая словом-перстом на величественность окружающего нас природного царства, учит читателя отыскивать эти силы в самом себе.
          Но минует день или миг, и снова душит её внутреннее отчаяние, и не знает она – «о чём говорить, чтобы не разрыдаться». Ведь «дни уходят в никуда». Ведь сегодня ей кажется, что «Земля – это гиблое место... Спасайся, кто может, беги, Покинув земные круги». Ведь «в этом лучшем из миров Мы наломали столько дров», что «помочь не в силах никому, Не в силах совершить полёт – Бескрылый ангел слёзы льёт».
          По её собственному признанию, одно из главных её желаний – желание «избавиться от себя», «выйти из судьбы», а «избавиться от себя невозможно без погружения в собственную душу». Именно поэзия является для Миллер крайней формой такого погружения, потому что «всё, от чего хочется бежать подальше, становится материалом, сырьём, глиной». Стихи, которые «лепятся» из этого сырья, помогают ей избавиться от духовных недугов.
          Излечивая себя, она лечит и читателя. «Миру всякая смерть, Что слону дробина», «Бьёшься рыбой в сети – Бейся, ради Бога. Тянет вовсе уйти – Скатертью дорога». Собеседник подводится к мысли, что не стоит ждать от людей и от мира участия в твоей судьбе, никто не обязан ни с кем нянчиться. Взрослость в том, чтобы понять: мы должны самостоятельно выстраивать свои отношения с действительностью и с Богом и сознавать своё высокое предназначение.
          По убеждению Ларисы, человек силён тогда, когда общается с окружающим миром на духовном уровне, одновременно признавая божественность всякой твари и былинки. Тогда и бытовые тяготы и испытания – неизбежные в любые века и при любом общественном устройстве – не будут преобладать и позволят увидеть новый смысл в дарованных тебе днях.
          Миллер не просто учит отыскивать счастье рядом с собой, открывать новые миры, не уезжая в далёкие страны. Она воспитывает в читателе потребность в гармонии, без которой не может жить сама: «Чем выше энтропия, тем сильней у меня потребность в гармонии. Я настолько боюсь хаоса, я настолько его чувствую в мире, вокруг... Стихотворение – это, как лодочка, на которой я должна удержаться. Гармония стиха, даже при трагическом его содержании, сама является спасательным кругом».
          Не будь этого признания поэтессы, возможно, я долго терзалась быть загадкой её поэзии, полной внешнего пессимизма, но не оставляющей, однако, тягостного впечатления. Всякого живущего гнетёт сознание разрушительности времени, но редко кому удаётся разрабатывать эту тему столь откровенно и столь эффективно, неведомым образом примиряя непримиримое.
          Разгадать загадку поэзии Ларисы Миллер помогают её проза и эссеистика, справедливо не оставленные без внимания издательством «Время». В книге «Золотая симфония» перед нами предстаёт девчонка, из-за войны лишившаяся «отца с музыкальными пальцами», девчонка, несущая по жизни комплекс того, что её некому защитить, усиленный и тем, что в школе её избивали за её еврейское происхождение; девчонка, выросшая в квартале трудяг-бедняков, знавших цену хлебу и человеческой чести, «косолапая цапля», бесперспективно мечтавшая стать балериной. Страница за страницей мы прослеживаем, как из неё рождается истинный поэт-философ, не теряющий, однако, детской веры в счастливое стечение обстоятельств, при котором можно победить смерть и «любое единство, любая цельность, нарушенные однажды, могут восстановиться вновь». Именно этим – улавливанием, возрождением утраченных мгновений и покоряет, влечёт к себе её поэзия.
          Однако есть у неё своя особенность – приметы жизни в ней почти обезличены, лишены деталей, являют собой как бы образ вещи или события, а не их плоть. Лариса признаётся в интервью:
          «Я нигде не могу спрятаться от ощущения бесконечности, времени. Поэтому моя поэзия почти за чертой бедности. Я была бы счастлива уйти в какую-то конкретность – не могу. Я всё время остаюсь наедине с пространством... Я всё время чувствую, что нахожусь на грани выпадения в космос. Самое сильное ощущение – бездны, которая буквально в двух шагах».
          «Ты сброшен в пропасть – ты рождён. Ты ни к чему не пригвождён. Ты сброшен в пропасть, так лети. Лети, цепляясь по пути За край небесной синевы, За горсть желтеющей травы, За луч, что меркнет, помелькав, За чей-то локоть и рукав».
          «У меня страстное желание во что-то спрятаться, – читаем ещё одно из сокровенных признаний поэтессы в интервью, опубликованном в книге "Где хорошо?..". – Я и в детстве не могла ни во что уткнуться. Я и тогда чувствовала, что жизнь очень легко может нарушиться». И нам становится ясно, где истоки стихотворения, начальная строка которого читается как «Под небесами так страшно слоняться».
          И то, чей «локоть и рукав» помогает Ларисе Миллер держаться на плаву в этой жизни, нам тоже становится благодарно понятно из её прозаических публикаций: «Мне кажется, до него я жила так, будто стояла на скользком мшистом камне. Когда-то в детстве, живя на море, я очутилась далеко от берега на огромной черной камере. Камера спустила, и моей единственной опорой стал скользкий камень, покрытый мхом. Я стояла на цыпочках, высоко задрав подбородок, чтоб вода не затекала в рот. А мох шевелился и жил под моими ногами, и чудилось, что опора вот-вот исчезнет. Солнце слепило, от колеблющейся воды кружилась голова. Казалось, малейшее движение, и я захлебнусь, потеряю равновесие. Меня спасли, но ощущение, что стою невесть на чём и вот-вот упаду под воду, осталось, пока не появился он, ставший моим берегом, твердью, единственной незыблемостью на свете.» «Обними меня крепче за плечи. Мне не жить без тепла твоего Накануне не знаю чего»...
          Сколько раз, перелистывая подаренные Ларисой книги, я ловила себя на полной невозможности выбрать для рецензии из стихотворных строчек некие единственные, «ударные», концентрирующие в себе всю её поэтическую силу. И это оттого, что у неё все строки, мысли и чувства равновесны по наполненности и единственны в своём сочетании, у них нельзя позаимствовать частицу, не нарушив их целостности и не исказив содержания. И каждый стих – как новая планета с полным циклом жизни, дотошное всматривание в которую позволяет угадывать все прошлые и все будущие события. И каждый стих – как целая книга, роман.
          А книга прозы при этом – как стих, от которого остаётся особое полифоническое звучание, возвращающее нас к поэтическим строкам и образам. Остаётся в памяти растущая горка оточенных воспитательницей карандашей, сохранившая «томление по сосредоточенной тишине, рождающей миры». Остаётся музыка: «Так чудно находить нужные клавиши, нажимать и вдруг обнаруживать, как звуки, сцепляясь друг с другом, рождают нечто, отчего дух захватывает... Тайна. Тайна. Преддверие». Остаётся миг обретения внутренней силы:
          «Я вдруг поняла, что могу быть не хуже других. И даже лучше. Из унылых троечниц я выбилась в хорошистки, а потом – о чудо! – в отличницы. Как описать, что я чувствовала, когда всю дорогу из школы домой несла на вытянутых руках первую и последнюю в своей жизни похвальную грамоту!». Остаётся миг слиянности душою с матерью: «Я водружаю на мамину голову свой увядший венок, кормлю её усохшей земляникой, осторожно снимая её с травинки, кладу ей на колени гербарий и внимательно слежу за её лицом. Не разочарована ли она?» И ведущее по жизни бабушкино – «А через не могу!».
          Всю жизнь зарабатывающая на хлеб преподаванием английского языка, Лариса Миллер однажды обнаружила в себе «страсть, сопоставимую в желанием писать стихи». Это было жившее в ней с детства желание танцевать, двигаться. И мечта эта стала реальностью, когда она узнала об уникальной алексеевской гимнастике. «Эта гимнастическая система подобна танцу, подобна театру одного актёра, в котором каждый играет для себя самого». Это движение, сближенное с музыкой, не механистичное, не стеснённое жёсткими нормами, как в балете, а такое, «которое доступно каждому и в котором нуждается не только тело, но и душа». Эта система рассчитана на тех, кто «любит движение, но не пригоден для профессионального спорта». Увлёкшаяся этим и нашедшая в гимнастике упоение и полёт для души, Лариса и сама стала преподавать её и «сочинила более полусотни собственных упражнений-этюдов».
          Читая об этом, я вдруг поняла, что и поэзия её в чём-то сродни этому чуду свободного движения под музыку. Ведь там, на занятиях, «за часовой урок нас как бы демонтируют, чтобы потом собрать из более гибких и послушных частей». Мне кажется, что точно так же и душа всякого обратившегося к поэзии Ларисы Миллер неизбежно претерпит над собой означенное и явится миру обновлённой и способной нести его тяготы легко и мудро.