|
10 апреля 2010 года в Культурном центре «Покровские ворота» в Москве состоялся юбилейный вечер Ларисы Миллер. Были представлены две книги: сборник новых стихов «Потаенного смысла поимка» («Время», Москва, 2010) и книга эссе «Упоение заразительно» («Аграф», Москва, 2010).
Вечер вел Александр Городницкий.
Песни на стихи Ларисы Миллер исполнили:
Галина Пухова и Михаил Приходько (музыкальный дуэт),
Андрей Крамаренко,
Лера Картвишвили, которая также исполнила песню «Ангел бедный, ангел мой» (музыка Михаила Приходько) на французском языке (перевод Никиты Макарова). Галина Пухова исполнила ту же песню в русском оригинале.
Лариса Миллер читала стихи из сборника «Потаеннного смысла поимка», стихи прошлых лет и совсем новые только что написанные стихи. Также она прочитала эссе «Вперед, за Максиком» (о фильмах «Облако рай» Николая Досталя и «Окно в Париж» Юрия Мамина) из новой книги «Упоение заразительно». Это эссе, а также некоторые из прочитанных стихов см. в Приложении.
Александр Городницкий о Ларисе Миллер и ее творчестве
(выдержки из выступления)
Несколько слов о двух или трех особенностях Ларисы Миллер как литератора. Дело в том, что это обобщающее слово «литератор» сейчас в значительной мере утрачено. Мы живем в эпоху узкой специализации: есть поэты, есть прозаики, есть критики и так далее. А Лариса Миллер являет собой удивительный пример интеллектуальной культуры и объединения разных талантов и разных ипостасей.
Вот и авторская песня специализировалась как самостоятельный жанр, и с этим, вернее всего, связан ее современный кризис. Но ведь начиналось все не так, изначально авторская песня принадлежала литературе, была разделом литературы. И представители первого поколения этого жанра были поэтами. «Поющие поэты», как сказал поэт Булат Окуджава. Как заметил один умный человек с хорошей русской фамилией Альтшулер: «Авторская песня – это музыкальное интонирование русской поэтической речи» (определение принадлежит автору-исполнителю из Тулы Леониду Альтшулеру). И это полностью относится к Ларисе Миллер. Потому что ее поэзия интонируется музыкально, в чем мы с вами только что убедились и на примере Андрея Крамаренко. И будем еще убеждаться на примере Михаила Приходько и Галины Пуховой, и убеждались на примере моего покойного друга Александра Дулова, который тоже писал замечательные песни на стихи Ларисы Миллер.
Давайте попробуем понять, в чем неповторимая поэтическая индивидуальность поэта Ларисы Миллер. Обратите внимание, что стихи очень короткие. Это почти танка, я бы сказал танка удвоенная. Они избегают сложных рифм, они практически лишены сложных метафор. Но они невольно проникают в душу. В чем же дело? Сравнение с танкой не случайно. Танка – это не только форма, ее смысл в религии созерцания, синтоистском умении наблюдать за окружающим миром, неспешно его наблюдать. Я не знаю, может быть Переделкино лучшее место для такого наблюдения. В Москве как-то это ни у кого не получается.
В стихах Ларисы Миллер весь круг мироздания, в этих коротких зарисовках вмещается всё – от птиц до чувств. И создается неповторимый поэтический мир. Ее стихи можно узнать сразу. Такое воплощение синтоистской японской системы не очень типично для русской поэзии. Я не беру крайний случай моего друга Игоря Губермана, это совсем другой поворот, это ироническая поэзия. Но в серьезной философской поэзии мы не избалованы такими примерами. Тем более ценен вклад Ларисы Миллер.
Но Лариса обладает еще одним удивительным талантом. Это талант эссеиста, талант мемуариста. Я много читал о моем любимом поэте Арсении Александровиче Тарковском. Я никогда не читал ничего равного пронзительным воспоминаниям Ларисы Миллер.
Когда читаешь ее эссе – о поэтах, поэзии, о кино, вообще о жизни, всегда видно, что это проза поэта. Где грань между прозой и стихами? В чем содержание стихотворения и поэтическая музыка прозы? Существует ли такая грань? Замечательный поэт Давид Самойлов говорил: «сюжета у тебя нет в стихах, но филе есть». Под словом «филе» он имел в виду поэтическую правду. В ее прозе есть поэтическая правда. Прозаик Лариса Миллер, поэт Лариса Миллер – два звена по существу одной цепи.
Всё это в совокупности и образует то удивительное литературное явление, которое называется Лариса Миллер.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Эссе и некоторые стихи,
прозвучавшие на вечере 10 апреля 2010 года
1) Из книги «Потаенного смысла поимка».
* * *
А смертные смертных младенцев рожают,
Заботой, вниманием их окружают,
Катают в коляске, на ручках несут,
Тетёшкают, но всё равно не спасут.
О Господи, это же бесчеловечно.
Ну разве не ясно, что жить надо вечно?
Сначала у мамы своей на руках
И дальше, и дальше, и дальше в веках.
* * *
Чуть-чуть пишу, чуть-чуть читаю,
Но больше всё-таки летаю.
Летаю я куда хочу:
То в день грядущий залечу,
То залечу я в день давнишний,
Где сад был с яблоней и вишней,
Где детям было мало лет.
Ей-богу, мне прощенья нет –
Ведь небо нынче так лучилось,
А я вот снова отлучилась.
* * *
Всё чисто, тихо, гармонично.
Я убедилась в этом лично.
Тихи снега и облака.
Не поднимается рука
Писать об этом мире плохо.
Какая б ни была эпоха,
Но плакаться в такие дни
И ночи – боже сохрани.
* * *
Творенье – разве это труд?
Синь неба, листьев изумруд,
Цветок, что на земле родился,
Да разве наш Господь трудился?
Вдохнул и выдохнул – и вот
Земная твердь, небесный свод.
* * *
А я пришла сюда за светом,
За вразумительным ответом,
За добрым словом, за участьем,
Короче, я пришла за счастьем.
И все сюда пришли за этим.
Что в результате мы ответим,
Когда нас спросят: «Сердце радо?»
Не надо спрашивать, не надо.
* * *
День так светел и тих. Я его не хочу отпускать.
Буду воздух его пить по капле, как через соломку.
Все картинки его буду любящим взором ласкать:
И глазурный сугроб, и на дереве снега бахромку.
День младенчески чист и прозрачен. И всё ещё мой.
Как его ублажить, чтоб ему уходить не хотелось?
Может, радуясь свету, от счастья светиться самой?
Боже, сколько снежинок весёлых на праздник слетелось!
2) Стихи прежних лет.
* * *
Я знаю тихий небосклон.
Войны не знаю. Так откуда
Вдруг чудится: еще секунда –
И твой отходит эшелон!
И я на мирном полустанке,
Замолкнув, как перед концом,
Ловлю тесьму твоей ушанки,
Оборотясь к тебе лицом.
1965
* * *
Не спугни. Не спугни. Подходи осторожно,
Даже если собою владеть невозможно,
Когда маленький ангел на белых крылах –
Вот еще один взмах, и еще один взмах –
К нам слетает с небес и садится меж нами,
Прикоснувшись к земле неземными крылами.
Я слежу за случившимся, веки смежив,
Чем жила я доселе, и чем ты был жив,
И моя и твоя в мире сём принадлежность –
Все неважно, когда есть безмерная нежность.
Мы не снегом – небесной осыпаны пылью.
Назови это сном. Назови это былью.
Я могу белых крыльев рукою коснуться.
Надо только привстать. Надо только проснуться.
Надо сделать лишь шаг различимый и внятный
В этой снежной ночи на земле необъятной.
1971
* * *
Неясным замыслом томим
Или от скуки, но художник
Холста коснулся осторожно,
И вот уж линии, как дым,
Струятся, вьются и текут,
Переходя одна в другую.
Художник женщину нагую
От лишних линий, как от пут,
Освобождает – грудь, рука.
Еще последний штрих умелый,
И оживут душа и тело.
Пока не ожили, пока
Она еще нема, тиха
В небытии глухом и плоском,
Творец, оставь ее наброском,
Не делай дерзкого штриха,
Не обрекай ее на блажь
Земной судьбы и на страданье.
Зачем ей непомерной данью
Платить за твой внезапный раж?
Но поздно. Тщетная мольба.
Художник одержим до дрожи:
Она вся светится и, Боже,
Рукой отводит прядь со лба.
1978
* * *
Откуда всхлип и слабый вздох?
Из жизни, пойманной врасплох,
И смех оттуда,
И вешних птиц переполох,
И звон посуды,
И чей-то окрик: «Эй, Колян!»,
И сам Колян, который пьян
Зимой и летом,
И море тьмы и океан
Дневного света.
2000
* * *
Поверь, возможны варианты,
Изменчивые дни – гаранты,
Того, что варианты есть,
Снежинки – крылышки, пуанты –
Парят и тают, их не счесть.
И мы из тающих, парящих,
Летящих, заживо горящих
В небесном и земном огне, –
Царящих и совсем пропащих
Невесть когда и где, зане
Мы не повязаны сюжетом,
Вольны мы и зимой и летом
Менять событий быстрый ход
И что-то добавлять при этом
И делать всё наоборот,
Менять ремарку «обречённо»
На «весело» и, облегчённо
Вздохнув, играть свой вариант,
Чтоб сам Всевышний увлечённо
Следил, шепча: «Какой талант!»
2000
* * *
Сил осталось – ноль,
всё ушло в песок,
И кочует боль
из виска в висок...
Всё ушло в песок
золотой речной
Или стало в срок
лишь золой печной.
Но не всё ль равно
что куда ушло,
Коль не жжёт давно
то, что прежде жгло.
Путь закрыт назад,
и потерян ключ,
И горит закат,
я иду на луч,
И другого нет
у меня пути,
Кроме как на свет
до конца итти.
2001
* * *
Дитя лежит в своей коляске.
Ему не вырасти без ласки,
Без млечной тоненькой струи.
О Господи, дела твои.
Тугое новенькое тельце
Младенца, странника, пришельца,
Который смотрит в облака,
На землю не ступив пока.
2006
* * *
Вы меня слышите там, вдалеке?
Видите, к вам я иду налегке.
Видите, к вам я всё ближе и ближе.
Пёс мой покойный мне руки оближет.
Он не навеки – земной этот кров.
Встретимся с вами без слёз и без слов.
Все мы, с земного сошедшие круга,
Просто затихнем в объятьях друг друга.
2006
* * *
Землю снова осветили
И слегка позолотили.
Осветив земное дно,
Осветили заодно
И меня. А я и рада.
Только это мне и надо,
Чтобы много дней и лет
Появлялась я на свет.
2007
3) Из новых стихов (апрель 2010 года).
* * *
Болела моя детская душа:
Я утопила в море голыша,
Случайно утопила в бурном море.
Насмарку лето. Ведь такое горе.
Купили паровозик заводной,
Но нужен был единственный, родной
Голыш – нелепый бантик на макушке.
А жизнь, как оказалось, не игрушки.
* * *
А тогда, на начальном этапе
Рисовала я солнце на папе,
А, вернее, на снимке его.
Я не знала о нем ничего.
Лишь одно: его мина убила.
И так сильно я папу любила,
Рисовала на нем без конца.
Вышло солнышко вместо лица.
4) Из книги «Упоение заразительно».
Вперед, за Максиком
Облако рай и Окно в Париж – что, казалось бы, общего между этими столь разными фильмами, которые мне довелось недавно посмотреть. Однако общее есть. И в той и в другой картине идет знакомая до боли, до нервной зевоты, до отвращения жизнь. В фильме Николая Досталя она даже и не идет, настолько самой себе обрыдла, а стоит на месте. Разве это жизнь, если все наперед известно: кто куда спешит, что хочет купить, какие вопросы собирается задать, какие ответы получить.
Две бабули на скамеечке даже и не утруждают себя беседой: зачем, если все говорено. И будни на одно лицо, и выходные. Придет Колька к своему другу Феде, поговорят они про погоду, выпьют по маленькой, и день прошел. «Да что ты заладил: дождь обещают, дождь обещают. Хоть бы что–нибудь новенькое сказал», – простонала Федина жена, глядя на Колю потухшим взглядом. И так захотелось ему сказать «новенькое», что он неожиданно для себя самого брякнул: «Уезжаю к другу на Дальний Восток». Сказал и сам испугался. Но слово не воробей.
Никому теперь не объяснишь, что нет никакого друга на Дальнем Востоке и ехать некуда и незачем. Да и разве простили бы Кольке земляки, если бы он, сообщив им такую сногсшибательную новость, вдруг все отменил, лишив людей возможности удивляться, плакать, мечтать. Одним словом, жить на полную катушку.
Как сладко и грустно вертеть в руках глобус и, отыскав свой крошечный поселок, мерить взглядом расстояние, которое скоро будет разделять их и Кольку. Подумать только: он – такой никчемный, недотепистый, неказистый, как пейзаж за окном, вдруг взял, да и круто изменил свою судьбу. И неважно, что они остаются. Ведь он на своих башмаках увезет их землю, к ним будут издалека лететь его письма. Значит, и они причастились чуду.
А Колька, ошеломленный собственной выдумкой, потрясенный небывалым вниманием к своей скромной персоне, измученный выяснением отношений с любимой девушкой, напуганный предстоящим отъездом в никуда, лежит на диване в опустевшей комнате (всю остальную мебель перетащили к себе оборотистые соседи, весьма похожие на соседей героя фильма Юрия Мамина Окно в Париж), и глядит в потолок. Да нет, не в потолок, в чистое небо (воистину, крыша поехала), и в душе его рождается песня про облако рай.
Вот какие чудеса: вместо потолка – небо, вместо стены – окно в Париж. Конечно, Питер – не заштатный полугород, и жизнь в нем разнообразнее и пестрее, но душно бывает и там.
Наперед известно, как потекла бы жизнь в предложенных обстоятельствах, если бы не черный кот Максик, открывший обитателям квартиры волшебное окно.
О, какое растроганное и счастливое лицо у Чижова, когда он гуляет по улицам легендарного города. Еще бы, не каждому удается попасть в мечту. Да еще так просто – через окно.
Впрочем, так ли уж неоспоримо прекрасна эта неведомая жизнь? «Думаешь, кому–то здесь нужно твое вечное искусство?, – горячится эмигрант Гуляев. – Черта с два. Ничего им не нужно. Они всем пресытились». И как бы в подтверждение этих слов Чижову предлагают место пианиста в шикарном клубе нудистов. «Я не стану играть Моцарта без штанов», – негодует он.
Вот тебе и «облако рай». Не попал на это облако герой фильма Мамина. Вряд ли попадет и Колька. Царство Божие внутри нас.
И все же, все же. В обоих фильмах пространство преломилось, в стене образовалась брешь, над головой вместо потолка – облако, все озарилось нездешним светом, и неслыханное, невиданное стало почти реальностью. И не хочется думать о том, что «на свете счастья нет», да и покой и воля тоже весьма проблематичны. Не хочется повторять ехидную мудрость: «хорошо там, где нас нет». А хочется вспоминать потрясенное лицо Кольки, напевающего нехитрую песенку собственного сочинения. Хочется снова и снова вспоминать, как в глубине темного шкафа что-то забрезжило, как таинственно и нежно зазвучал Шопен, под звуки которого герои фильма, сами того не ведая, вылезли на парижскую крышу. Хочется идти и идти за черным котом Максиком, открывающим новые горизонты.
1994
|
