«Диалог», Литературный альманах, Выпуск 2. Россия-Израиль, 1997/98.

          «Диалог» – таково название литературного российско-израильского альманаха. Но это не только диалог двух народов. Это и диалог жизни и смерти, прошлого и настоящего, любви и ненависти, времени и вечности. «Время жить и время умирать», – сказано в Библии. Но вот передо мной рассказ узника гетто Александра Гельмана «Детство и смерть»: «Что такое для меня война, что такое для меня быть евреем? Это прежде всего взаимоотношение моей детской души со смертью. До войны я видел только одну смерть, одного мёртвого человека. Потом за одну зиму я увидел десятки, сотни мёртвых людей, в том числе мою маму, моего брата, мою бабушку, мою тётю и её мужа и их сына, моего дядю и его жену и их сына... Смерть не просто присутствовала в моём детстве – смерть гуляла по моему детству как полная хозяйка и делала с моей душой всё, что ей было угодно, я даже толком не знаю и никогда не узнаю, что она с ней делала». Мальчику было тогда восемь лет. Время умирать? Но он не умер, он выжил. И вот, что он пишет сегодня: «Я скажу страшную вещь: если вы, взрослые, решите начать войну, поубивайте сначала всех детей. Потому что дети, которые останутся живыми после войны, будут сумасшедшими, они будут уродами».

Еврейский мальчик в гетто,
В кольце враждебных стен,
В круженье тьмы и света,
Стоит, сдаваясь в плен.

Пойдёт он, голоногий,
В коротеньком пальто,
По ледяной дороге,
И не спасёт никто.
.................................
                                        Элла Дор-Он, пер. М. Синельникова

Спаслись немногие. Мало кому из спасшихся посчастливилось дожить до старости. Да и уместно ли в разговоре об этих людях слово «посчастливилось»? Способен ли тот, кто пять дней пролежал на нарах рядом с мёртвым телом собственной матери, кто каждый день, выходя по нужде, перешагивал через трупы людей, которых ещё час назад знал живыми – способен ли такой человек быть счастливым?
          «Нехама, время – пять часов двадцать минут», – говорит жене Рабинович, герой рассказа израильского писателя Йорама Канюка «Твоя жизнь с печальным концом». Рабинович постоянно следит за ходом часовых стрелок. Этот «пунктик» появился у него после того, как он потерял жену и двоих детей. Дети погибли в гетто у него на глазах. В коротком скупом на эмоции пятистраничном рассказе о послевоенной жизни людей, переживших Холокост, время присутствует постоянно: «Рабинович ... прибыл в хайфский порт 21 мая 1950 года в восемь часов утра». Рассказывая Нехаме, которую встретил в Израиле, о гибели своих детей, Рабинович зачем-то посмотрел на часы и произнёс: «Время – девять». «Меня не интересует точное время каждую секунду», – кричит Рони, сын Рабиновича и Нехамы, рождённый после войны. Для Рабиновича время на самом-то деле давно остановилось. Он давно уже вне времени и отмечает ход часовых стрелок чисто автоматически, лишь констатируя тот странный факт, что стрелки всё движутся и движутся. А куда движется он со своей обугленной душой? Рабинович даже сделал попытку начать новую жизнь с Нехамой, которая, как и он, потеряла в войну сына и дочь. Они даже решили снова завести детей. «Смерть не заразна», – сказал Рабинович. А, может, заразна? Девочка умерла в младенчестве, а мальчик вырос и пошёл в армию. Вскоре началась война Судного Дня. Через неделю после начала войны Рабинович и Нехама получили открытку, в которой сын писал, что с ним всё в порядке. Но это ПОКА. А что будет дальше? Однажды, придя с работы, Рабинович пошёл в свой кабинет и что-то там писал. Потом, попросив у Нехамы большое полотенце, отправился на море. Пляж в эти закатные часы был пуст. Рабинович поплыл. Он был посредственным пловцом и, оглянувшись в какой-то момент назад, понял, что до берега ему не добраться. «Однако, вслед за этой мыслью пришла другая: он понял, что не знает, куда собирается, а куда не собирается возвращаться. Последнее, что промелькнуло в его мозгу в шесть часов пятнадцать секунд было: "Больше не могу терять близких. Тот, кто не существует, не теряет...". В шесть часов двадцать пять минут он начал погружаться, в последний раз увидев упрямо продолжавшие вращаться стрелки часов. Это заставило его почувствовать что-то, что он, если бы успел подыскать нужное слово, назвал счастьем.». Наконец-то. Оказывается, человек, переживший ад, всё-таки способен испытать счастье. Оно – в освобождении от себя, от своей памяти и судьбы, от ночных кошмаров, от неумолимого хода времени, привыкшего шагать по трупам. «Твоя жизнь с печальным концом», – называется рассказ. Но с печальным ли? Ведь в свой гибельный час герой испытал счастье – единственно возможное счастье для того, кто больше «не в силах смотреть жизни в лицо».

Кто море удержал брегами
И бездне положил предел,
И ей свирепыми волнами
Стремиться дале не велел?

Эти строки Ломоносова («Ода, выбранная из Иова»), опубликованные в том же альманахе в разделе «Поэзия Библии в переводах русских поэтов», вступают в странный диалог с теми, кто познал беспредельность бездны и бездонность чёрной пучины бытия.
          «Что есть память – благо или наказание? Уверен – и то и другое одновременно», – пишет Матвей Гейзер, который в раннем детстве тоже был узником гетто. Люди, лишённые памяти, манкурты, уроды. Но можно ли жить, помня только зло?

Прошедшее в тумане
Давно затаено,
А я воспоминаний
Пью горькое вино.

Как в день пасхальный, – свято,
Оно и есть любовь
К тем, кто ушёл когда-то
И не вернётся вновь.
                                        Семён Липкин

          В альманахе, в котором так высока концентрация боли и горечи, тем не менее много любви, сердечного тепла, нежности. «Я безумно любил своего отца и люблю по сей день, порою кажется – чем дальше, тем сильнее», – пишет Мих. Казаков в послесловии к яркой и трагической повести Мих. Э. Казакова «Человек, падающий ниц». (Кстати, она впервые опубликована в России в этом альманахе). Авторы «Диалога» обладают благодарной памятью. «Праведник» – так назвал свою новеллу о надзирателе, спасшем жизнь беглецу, Лев Разгон, проведший долгие годы в ГУЛАГЕ. «В этом царствии зла и смерти, – пишет он, – нет-нет да находится кто-то, способный проявить жалость, спасти человеческую жизнь».
          Где горе, там и юмор, без которого трудно перенести страдание. Юмор присутствует и в пьесе Марка Розовского по роману Исаака Башевиса Зингера «Фокусник из Люблина», и в воспоминаниях Гедды Суриц о Гроссмане, и в «Невыдуманных историях» Бенедикта Сарнова, и в очерке Надежды Григорьевой об Александре Галиче.
          Альманах многоголосен, разнообразен и при этом на редкость монолитен. Он существует как единый организм. В нём отсутствует случайное, лишнее, режущее слух и глаз. В этом большая заслуга главного редактора Рады Полищук и её немногочисленных помощников. Книга великолепно оформлена художником Алексеем Григорьевым. Почти каждое произведение, опубликованное в альманахе, достойно отдельного разговора, который невозможен в рамках небольшой рецензии. И всё же не могу не сказать о разделе «Поэзия», составителем которого является Михаил Синельников, выступающий также в качестве переводчика некоторых стихотворений. Раздел состоит из двух частей: «Поэзия Библии в переводах русских поэтов», начиная с Симеона Полоцкого и кончая Иваном Буниным, и «Еврейская поэзия в русских переводах» с Талмуда до наших дней. Этот стостраничный раздел является книгой в книге, которая тем не менее не просто существует сама по себе, но активно участвует в общем разговоре.
          Если вам в руки попадёт этот альманах и, прочтя его, вы испытаете всю гамму чувств, самым сильным из которых всё-таки будет боль, найдите страницу 136 и перечтите пушкинское Подражание «Песне Песней». Вам полегчает. Ей-богу.

В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
Склонись ко мне главою нежной,
И да почию безмятежный,
Пока дохнёт весёлый день
И двигнется ночная тень.

1998