Больше всех болезней я любила насморк, потому что тогда из недр зеркального шкафа извлекали лампу синего цвета. Всё в ней было прекрасно: блестящий металлический абажур, гибкая шея, позволявшая поднимать и опускать лампу, и главное – излучаемый ею необычайный свет. Плохо было одно: процедура прогревания длилась всего каких-нибудь десять, пятнадцать минут. А я готова была лежать под лампой часами. Потому что для меня это было не лечение, а событие, нарушающее привычное течение жизни. Я ложилась на диван, мама садилась рядом и, приказав мне плотно закрыть глаза, включала лампу. И тут начиналось то, что я так любила: наша тихая беседа. «Чего бы ты больше всего хотела?», – спрашивала мама. И я принималась фантазировать так, как можно фантазировать только с закрытыми глазами и при особом нездешнем освещении.
          Синий свет напоминал мне о «Синей птице» – спектакле, который я была готова смотреть снова и снова. Моими любимыми персонажами неизменно оставались Насморк, чихавший так заразительно, что у меня начинало свербить в носу, и бабушка с дедушкой, чьё загробное царство было окутано таким призрачно синим светом, как будто где-то наверху кто-то невидимый держит громадных размеров лампу синего света.
          Синий свет казался мне крылом Синей птицы, которая, коснувшись моего лица, неизменно улетала. «Всё, – говорила мама, выключив лампу, – можешь открыть глаза. Ну как, легче?» «Легче», – упавшим голосом отвечала я, следя за тем, как лампа исчезает в гардеробе. Следующая процедура – вечером. До неё ещё надо дожить: сделать уроки, которые предстояло узнать по телефону, позаниматься музыкой, постучать Галке Зайцевой в стенку со скуки, дождаться маминого возвращения с работы, подождать пока она приготовит ужин и придёт в себя. Ещё надо почистить зубы, прополоскать горло и лечь в постель. И лишь тогда в маминых руках наконец сверкнёт блестящий абажур. Мама сядет рядом и, приказав мне закрыть глаза, включит лампу. «А ты бы хотела, чтоб...?» – таинственным голосом начнёт она долгожданную беседу.