Феномен Ларисы Миллер

Юлия Покровская
(Сокращенный вариант рецензии опубликован в журнале
«Дружба народов», № 9, 2006.)


На сборник Л. Миллер «Сто оттенков травы и воды»,
«Время», Серия «Поэтическая библиотека», 2006.

          Однажды при прохождении какого-то медицинского исследования мне пришлось несколько минут дышать через резиновую трубочку, подававшую воздух от некого специального устройства. Когда процедура закончилась, на дежурный вопрос врача «Ну как?», я честно призналась, что было трудно, что чуть не задохнулась. И тут выяснилось, что дышала-то я, оказывается, чистым кислородом. Во взгляде врача, объяснившего мне это, были недоумение и откровенная жалость.
          Я вспоминаю этот малозначительный факт своей биографии, с точностью до наоборот повторивший коллизию общеизвестного анекдота, всякий раз открывая книгу со стихами Ларисы Миллер, которые представляются мне живительным и редкостным в наши дни чистым кислородом поэзии. Человек, уже привыкший, что в жизни, что в литературе, к тяжелой загазованной атмосфере, перенасыщенной разными случайными, далеко не всегда безвредными, а порой и смертельно опасными для всего живого примесями, глотнув этого чистого кислорода (обжигающего не хуже чистого спирта), и впрямь в первое мгновение может испытать что-то вроде задыхания. По счастью, оно быстро сменяется благодарной радостью от встречи с прозрачным, но многослойным, тревожным, в чем-то даже трагическим, но прекрасным миром поэта, миром «зыбких величин», в котором вопреки законам природы, вопреки даже логике стихов, никогда не бывает совсем темно:

Вся в золотом долина плача.
Иду по ней, а как иначе?
Шурша листвой, иду по ней
Сквозь вереницу пестрых дней.
И никогда не повторится
Ни путь, ни золото, ни птица,
Ни озеро, где ранний лед,
Где ива тихо слезы льет.

          Кажется, сама ткань стихов Ларисы Миллер, независимо от их содержания, генерирует свет, становится его источником: «Ночь метельная была. // Ангел мой, раскрыв крыла, // Обойми меня, закутай, // Не пускай на холод лютый. // Мне не справиться одной. // Снег идет сплошной стеной. // Обойми меня крылами, // Отведи, как в детстве, к маме, // Если знаешь, где она...// Снега зыбкая стена // Вырастает перед взором // Время нас берет измором. // Ни дорог и ни путей. // Только холод все лютей, // Да в домах, тоской объятых, // Шепот ангелов крылатых».
          (Рука не поднялась оборвать это, возможно, одно из самых длинных стихотворений в последней книге Л.Миллер, и уж очень захотелось поделиться им с теми, у кого этой книжки нет).
          Уверена, что не одна я вижу (слышу) этот свет. Такие стихи не могут быть несовременными, несмотря на их очевидную классическую традиционность. Я говорю «несмотря», потому что в последние годы слово «традиционный» стало в литературной среде почти ругательным, чуть ли не синонимом скуки и плюсквамперфектума. А у стихов Ларисы Миллер есть еще одно «раздражающее» свойство: они редкостно ясны и прозрачны. Настолько, что почти скрывают свою истинную глубину. Легко удивиться обманчивой близости дна. Но в том-то и прелесть этих стихов, что в них никогда не бывает мелководья. Думаю, что сегодня поэту, работающему в традиционной манере, далеко не исчерпавшей своих возможностей и никак не мешающей подлинному новаторству, нужно иметь немалое мужество, чтобы не сойти с этой столбовой (убеждена) дороги русской поэзии, тем более продолжать генерировать свет, когда литературная мода сосредоточена почти исключительно на темной стороне луны.
          У Ларисы Миллер счастливая литературная судьба. От Бога она получила удивительный дар говорить о самых сложных и глубинных вещах простыми словами. Случай (который, что ни говорите, знает, кому помогать), вовремя свел ее на жизненной и творческой дороге с Арсением Тарковским, на долгие годы ставшим ее Учителем и другом. Именно Тарковский увидел в начинающей поэтессе – поэта. Именно он заставил ее поверить в свои силы и осознать свой дар как путь, как предназначение. Стихи Миллер во-время дошли до читателя. Она рано стала мастером, была обласкана вниманием критики. У нее высокая творческая потенция. Вышедший в нынешнем году в издательстве «Время» сборник стихов «Сто оттенков травы и воды», ставший поводом для этих заметок, – ее четырнадцатая (включая прозу) книга. И все-таки. Родиться с талантом – это еще полдела. Талантов много, поэтов – много меньше. Отчего это происходит – отдельный и достаточно сложный вопрос. Но мне кажется, что большую роль в этом играет качество личности. К сожалению, не в том смысле, что плохой человек не может писать хорошие стихи. Может, конечно. Я говорю о не суетности, о творческой сосредоточенности, способности к самоограничению, умении не откликаться на каждый сиюминутный запрос. И вот в этом смысле Лариса Миллер как личность оказалась достойной своего дара. Всю жизнь она остается верной самой себе и завету своего учителя: «все – для поэзии».
          О творчестве Ларисы Миллер написано много и многими. Кажется, все уже сказано. И все же, как во всякой настоящей поэзии, в ее стихах остается что-то неразгаданное, и каждая новая книга дает повод для новых размышлений.
          Как Алексей Ремизов, ежедневно в течение, если не ошибаюсь, сорока лет записывавший свои сны, Л.Миллер практически столько же лет изо дня в день, год за годом пишет уходящую натуру. Недаром ее, такие короткие в большинстве своем стихи похожи на моментальные рисунки, целиком выполненные одной линией, без отрыва пера от бумаги. Может потому, что часто они целиком состоят из одной фразы, одной синтаксической конструкции:

Все «зачем» да «почему»...
Не доступная уму
Жизнь идет себе, идет
И ответа не дает,
Не дает себе труда
Объяснить, зачем, куда
Ей приспичило идти,
Нас теряя по пути.

          Вот и получается: стихи короткие, а дыхание – длинное. Редкое явление, на которое еще в 1967 году, когда поэтесса была в самом начале пути, обратил внимание зоркий Тарковский, написавший ей: «Что еще у Вас хорошо – это большое дыхание: синтаксического периода хватает на всю строфу». Об этом же говорят и другие его слова: «Сила стихотворения Л.Миллер...и в том, что эта сила служит выражению одной мысли, одного суждения от первой до последней строки». С изумлением прочла я, что один из критиков поставил этот принцип в вину поэтессе, возмутившись, что она использует его «почти как метод». Однако именно этот метод придает немалую долю своеобразия творчеству Л.Миллер, обеспечивает свободу и протяженность ее дыхания, делает лучшие ее стихи точкой в бесконечности:

Все эти маленькие люди
Всегда живут мечтой о чуде,
А чуда нет, а чуда нет –
Но вместо чуда есть балет
Листа, танцующего плавно,
И сей балет идет исправно
Из года в год осенним днем,
Когда весь мир горит огнем.

          Да, Лариса Миллер пишет уходящую натуру, а получается дневник души длиною в жизнь. Фокус в том, какова эта душа, чем собственно она озабочена? Уж точно не деланием стихов как предметов искусства. Хотя собственно искусства, искусности ей не занимать. Но озабочена она совсем другим: «Откуда я, откуда ты? // Из ничего, из пустоты...», «Но все время слышу: «Кто ты? // И зачем тебе дана // Высь, которая без дна?», «Жизнь прошла, а я не знаю // До сих пор, зачем живу», «Я сама себя еле терплю // И вопросом: «Зачем все заверчено?» // Святый Боже, тебя тереблю», «Боже мой, скажи хоть слово, // Хоть словечко – чем ты жив?», «Кто я? Откуда я? Вряд ли поведаю, // Вряд ли отвечу, поскольку не ведаю...» (И все это только из последней, не слишком большой по объему книжки). Вечные вопросы, тайна бытия, смысл существования, бренность и краткость человеческой жизни с ее радостью и испытаниями. Именно это всерьез и прежде всего волнует Л. Миллер, и именно под этим углом она смотрит на все, что происходит с ней и вокруг. В этом смысле ее, наверное, можно назвать монопоэтом, поэтом одной темы. Не знаю, на сознательном или подсознательном уровне определила она границы своего творчества. Но думаю, что кроме личностных свойств, особенностей темперамента и таланта, немалую роль в этом сыграла общая атмосфера жизни в Советском Союзе, вполне реальный страх за родных и близких, подкрепленный многочасовым обыском в доме с двумя маленькими детьми, арестами друзей и другими угрозами. Повторяю: Ларису Миллер можно назвать монопоэтом, поэтом одной темы. Только вот тему эту исчерпать невозможно, и актуальна она во все времена. Допускаю, что кто-то в этом «моно» увидит оттенок монотонности. Допускаю, но не соглашусь. Напротив, не перестаю удивляться все новым неожиданным поворотам и ракурсам, которые находит поэтесса в разработке своих излюбленных мотивов. И при этом, что особенно важно, повод, импульс, вызывающий к жизни каждое стихотворение, всегда весом, каким бы коротким оно ни было, о чем бы в нем ни шла речь, пусть даже о самом пустяковом, незначительном событии. И практически всегда разрешается стихотворение неожиданным и емким обобщенно-поэтическим высказыванием, оставляющим читателю пространство для сопереживания и размышления:

Я поставила флоксы в хрустальную вазу.
Они вскоре увяли, хотя и не сразу.
И вода ключевая им не помогла.
Лепестков пена белая на пол легла.
И когда я потом лепестки выметала,
То вздыхала и плакала, и бормотала:
«И зачем это дарят друг другу цветы?
Нет грустнее подарка и горше тщеты».

          Философски-созерцательный (без философствования), уравновешенно-ясный и точный взгляд на мир, – с одной стороны, и непреходящее, почти иррациональное чувство тревоги, связанное с предельно обостренным ощущением зыбкости существования, уязвимости всего живого, конечности и хрупкости жизни – с другой. Это странное и неразрывное двуединство во многом определило особенности творчества Ларисы Миллер. Дневник получился необычным. В нем мало событийных и бытовых подробностей личной жизни, описаний любовных переживаний, жанровых сцен и «путевых заметок» – всего того, что легко можно найти у других. Уж тем более нет в нем и намека на душевный стриптиз, расчетливое заголение, которое наличествует сегодня (увы, спрос рождает предложение) у многих поэтов обоего пола в столь запредельной степени, что так и хочется накинуть на них хотя бы фиговый листок.
          Но что же есть в этом дневнике? Есть напряженный, часто мучительный диалог с непрерывно меняющимся, находящимся в вечном движении миром, миром, где нет ничего устойчивого, все текуче и зыбко («На чем стою, сама не знаю // На чем-то зыблемом стою», «А жизнь моя висит на нитке // На солнечной, на дождевой, на ускользающей, живой»), миром, где, как в калейдоскопе, лето сменяется осенью, листопад – метелью, снег – дождем, все кружится, парит, летает, меняет форму, цвета и оттенки, и все это проживается как часть собственной жизни. Есть мятущийся, уязвимый раздираемый противоречиями человек, уставший от собственной малости, тоски и маяты, от вечного страха за близких и дальних, и при этом удивительно благодарный. Он то видит спасение в небытии: «Боже, как освободиться? // Надо было не родиться», то (с промежутком едва ли не в мгновение) заклинает: «Не кончайся, не кончайся, // Белый день и круг земной...». В общем, есть конкретный и неповторимый человек в бесконечном мире и бесконечный мир в этом единственном и неповторимом человеке ...Согласитесь, немало.

          Когда-то замечательный польский поэт Болеслав Лесьмян, умерший в 1937 году, сказал о слове: «Оно или птица, или нет. Полуптиц не бывает» (Цитирую по предисловию А.Гелескула к книге: Болеслав Лесьмян. Стихи, Худлит, 1971). Мне представляется, что у слова Ларисы Миллер есть крылья. И используя их подъемную силу, она часто набирает высоту, взлетает и парит, чтобы охватить взглядом большее пространство, увидеть то, что с земли не всегда разглядишь так отчетливо. Возможно, поэтому ее стихи бывают не только моментальными рисунками, но и картинами, написанными крупным мазком:

Небо синее, синее, синее,
Горизонта текучая линия
Никогда и нигде не кончается,
В речке облако тихо качается.

Жить легко. От лукавого сложности.
И неслыханны наши возможности.
Наверху небеса безграничные,
Под ногами поля земляничные.

          Возвращаясь к разговору о крыльях, можно сказать, что полет, парение, (иногда кружение) – сквозной и излюбленный мотив всего творчества поэтессы. И ее новая книга подтверждает это чуть ли не каждой своей страницей. Буквально все находится в полете: «Голубые летают стрекозы», «Малютка ласточка парит», «Летает лист сухой и яркий», «А снег летел, летел, летел», «Белый пух, перед тем как упасть на траву, // Возле тополя кружит, летает», «Ночь за окном, но снежинка, бела, // Вот она вьется, летается ей», «Снежинки, как ангелы, с неба летят», «Повсюду лепестки летали», «Красного яблока тихий полет», «Не знать тебе гнета иного вовек, // Чем этот летящий на голову снег», «А день летуч, как легкий штрих» и т.д.
          Совсем как у Шагала, «Летают влюбленные», хотя общая тональность картины, написанной Л. Миллер, отнюдь не празднична, скорее глубоко печальна, но завершается она все-таки ожиданием грядущего рассвета:

Летают влюбленные в небе белёсом...
А жизнь на земле, как всегда, под вопросом,
А жизнь на земле то ли есть, то ли нет,
И льется на землю полуденный свет,
И луч прикасается к каждой травинке...
У долго живущих в лице – ни кровинки...
И ежели твой незначителен вес,
Не надо спускаться на землю с небес,
На грешную землю не надо спускаться,
Не надо вовеки земного касаться,
А надо летать, и летать, и летать,
Глядеть, как стемнело, как будет светать.

          Так же непреходяще ощущение крыльев за спиной:

Трепещут легкие крыла...
Я тоже на земле была,
И все еще хожу по ней
Средь вешних зыблемых теней.

Мала апрельская трава,
И впору позабыть слова,
И над землею воспарить.
И тихим перышком сорить.

          Отсутствие полета воспринимается как недуг, болезнь, а сила земного притяжения – как враждебная:

Что со мною? Я болею,
Я никак не одолею
Ненавидимое мною
Притяжение земное.
Сверху мир такой небесный,
Невесомый, бестелесный,
И просторный, и летучий.
Я стою внизу под тучей,
Провожаю взглядом стаю,
Не парю и не летаю.

          И как некий итог: «Жизнь – стремительный полет», «А жизнь – она летает, // А вовсе не идет», «Летит и тает жизнь твоя»...Конечно, эта простая мысль сама по себе не является открытием, однако навскидку, и даже по некотором размышлении я, пожалуй, не назову другого поэта, который бы так последовательно видел все, что происходит вокруг и внутри него, в свете уходящего времени, ежесекундно чувствовал его так телесно, буквально осязая всей кожей. И не отсюда ли идет название книги?

Сто оттенков травы и воды.
День уйдет, заметая следы,
Унося с собой все, что несомо,
Полупризрачно и невесомо,
Унося неизвестно куда...

          Не погоня за новизной заставляет Л.Миллер видеть и различать эти сто оттенков. Совсем наоборот. В надежде обрести хоть какую-то более твердую, чем зыбь, почву под ногами, она хочет убедиться, что хоть что-то остается на своем месте – куст жасмина, краснеющая рябиновая гроздь, речка или пруд... Но и тут не может не видеть бесконечной цепи изменений.
          Когда-то мне довелось перевести одну из самых известных вещей раннего Андре Жида – поэму в прозе «Яства земные». Герой этой поэмы одержим жаждой новизны, и если ему «случалось часто возвращаться в одни и те же города или места, то лишь затем, чтобы ощутить, как изменилась жизнь или время года; ...почувствовать неуловимое отличие одного вечера от другого, каждого мгновения бытия от другого, чтобы заметить, как, пусть медленно, меняется время даже в самом маленьком пространстве» (Андре Жид, Яства земные, Вагриус, 2000, стр.237). Вектор поисков Ларисы Миллер прямо противоположен. Однако, желая найти устойчивость, она находит все то же меняющееся время.
          В последнем сборнике Ларисы Миллер, как и во всех ее предыдущих книгах, продолжается тема неразрывной связи творения (человека) с Творцом (Создателем):

Живу у Господа в горсти,
Где бремя лет легко нести.
Земли почти что не касаясь,
Живу, того лишь опасаясь,
Что ночью иль средь бела дня
Всевышний выронит меня.

          Творение ощущает себя неотъемлемой частичкой Создателя:

Боже мой, не дай пропасть.
Я, хоть малая, но часть.
Часть Тебя. Спаси, помилуй...

          А если так, то созданное по образу и подобию Божию творение само не может не быть творцом:

...Да не сгорит горящий куст!
Да будет холст, как небо, пуст –
И полон только ожиданья!
Да предстоит ему свиданье
С рукой творящего, рукой
Способной нарушать покой.

          И эта неразрывная связь находит свое отражение в одном из самых пронзительных стихотворений книги:

Храни нас Бог, храни, храни.
Мы в этом мире без брони.
Земля уходит из-под ног.
Но Господи, и Ты бы мог
Любой душе средь бела дня
Шептать: «Храни, храни меня».

          По книге «Сто оттенков травы и воды», никогда не скажешь, что написана она поэтом, живущим в городе, да еще каком, – в огромном столичном мегаполисе. Даже тень города в ней отсутствует. Есть только природа и человек, пытающийся осмыслить себя и свое место в ней.
          Так уж получилось, что я в основном сосредоточила свое внимание на содержании поэзии Ларисы Миллер, на том, что она пишет. Но нельзя не сказать хотя бы вкратце и о том, как она это делает, из чего соткана гармония ее стихов.
          В сущности, почти из ничего. Первое, что бросается в глаза, – последовательный, доходящий до аскетизма, минимализм в выборе художественных средств: она практически не пользуется ни метафорами, ни сравнениями, ни инверсией, – ничем, что могло бы отвлечь читателя от сути стихов, затруднить их понимание. Плюс синтаксическая простота и естественность фразы. Думаю, что именно эти два принципа вкупе с исповедуемой ею ясностью мышления обеспечивают стихам Л.Миллер такую прозрачность.
          Рифма у нее всегда точная и по преимуществу богатая. Хотя изобретательной или даже очень разнообразной ее не назовешь (исключения, которые, конечно, имеют место, лишь подтверждают правило). Зато такая рифма с успехом выполняет свою задачу – вносит весомый вклад в музыкальность стиха, сама при этом оставаясь незаметной. И это понятное в свете названных выше принципов желание поэта сделать рифму как можно менее заметной, не выпирающей из строки, безусловно, перевешивает соблазны словесного изобретательства.
          Должна, однако, признаться, что мне нравятся широко и вопреки общеизвестным правилам используемые Л.Миллер глагольные или деепричастные рифмы. Такие как: «грустя – хрустя»; «обещал – обнищал»; «мечусь – учусь»; «горят – говорят»; «вращается – возвращается» и т.д., отнюдь не свидетельствующие о творческой усталости или лености автора. Скорее это – одно из немногих (и очень деликатных) средств, придающих гармоничным уравновешенным стихам поэтессы некоторый оттенок экспрессивности, усиливающих их напряженность.
          Вообще часто и легко называя те или иные стихи традиционными, мы не даем себе труда заметить в них то, что идет вразрез со считающимися бесспорными постулатами. Даже начинающий поэт сегодня скорей всего знает: глагольные рифмы – это плохо, уменьшительными словами лучше не пользоваться, а уж если пользоваться, то очень дозировано, повторять на пространстве стихотворения (особенно короткого) одно и то же слово, тем более целые строки, не стоит, и т.д. и т.п.
          Лариса Миллер, похоже, ничего об этом не слышала. Она пишет не по правилам. Однако обилие, скажем, уменьшительных слов в ее стихах не придает им ни малейшего оттенка жеманства, тем более не превращает их в «дамские»: «...Что за птичка? Как узнать? // Где определители? // Кто ее отец и мать – // Шустрые родители? // Кто носил ей червяка? // Вил гнездо на веточке?.. // Ах, увы, не на века // Мы и наши деточки: // То ли дунет ветерок, // То ли кошка сцапает, // Но покуда дремлет рок, // Над тобой не капает, // Ты чаек неспешно пьешь, // Пробуешь вареньице, // Веря – дом, где ты живешь, // Никуда не денется» (Курсив мой – Ю.П.). В шестнадцати коротких строчках шесть(!) уменьшительных. И что же? Несмотря на формальную легкость, это серьезное, грустное и в то же время ироничное стихотворение.
          То же с повторами слов и строк – этот прием в последние годы поэтесса использует особенно часто: «Откуда я? Откуда ты? // Из ничего, из пустоты, // Из пустоты, из ничего...»; «Жизнь – она весела и печальна, // Бесконечна она, безначальна, // Так печальна и так весела»; «Шел карапуз с большим букетом // И познавал окрестный мир. // И познавал он мир окрестный»; «Мои беспомощные звуки – // Всего лишь знак сердечной муки. // Верней сердечной муки знак», «То тает, то метет, // Метет и снова тает» и т.д. (Курсив мой – Ю.П.). Признаюсь, я не сразу приняла этот прием, сочтя, что, повторяя строки, поэтесса идет по линии наименьшего сопротивления. Однако теперь я так не думаю. Рискну предположить, что благодаря повторам Л.Миллер добивается особой, почти песенной напевности, музыкальности стиха (недаром они так легко ложатся на музыку, что достаточно редко бывает с серьезной поэзией) и концентрирует внимание читателя (слушателя) на особо важных для нее моментах.
          Что касается стихотворных размеров, метрики и ритмики стиха Л.Миллер, то, пожалуй, для многих ее собратьев (и сестер) по поэтическому цеху, а также для некоторых критиков это едва ли не самый большой камень преткновения в творчестве поэтессы. Очевидно, их поражает «несовпадение» ритмической легкости стиха с его вполне серьезным наполнением.
          Мне неоднократно приходилось слышать пущенное в оборот с чьей-то «нелегкой» руки выражение: «Стихи Миллер похожи на детские считалочки». А позже я сподобилась прочитать это в статье Владимира Цивунина, опубликованной пару лет назад в «Новом Мире» (2004, №3). Но разве не очевидно, что «несовпадение» это преднамеренное и сознательно используется автором для создания контрастирующего эффекта, как в театре шепот на фоне крика. Не акцентированный, «безразличный» проговор драматического или даже трагического текста с нарочито легкой, почти «танцующей» интонацией – это само по себе достаточно сильное художественное средство. К тому же оно позволяет избежать непереносимых сегодня пафоса и патетики.
          Вернусь, однако, к упомянутой статье, которую сам автор охарактеризовал как «инквизиторские заметки». Она поразила меня многими своими положениями, но прежде всего незамутненной уверенностью, что критик всегда лучше поэта знает, как, и даже какими размерами ему следует писать или не писать стихи. Чего стоит одна только фраза: «Будь я поэтом такого дара, как Лариса Миллер, я бы себе писать хореем – просто запретил. По крайней мере четырехстопным... Вообще, четырехстопный хорей часто создает впечатление, будто слова обгоняют не только самого автора, но и мысль его». Ну, во-первых, у В.Цивунина, безусловно, есть полное право запрещать себе в стихах что угодно, тем более что, как я поняла из предваряющей его материал врезки, он сам автор двух поэтических книг. Но при чем здесь Лариса Миллер? И второе, главное. В подтверждение своих слов он сравнивает два стихотворения, написанные одним и тем же четырехстопным хореем – Пушкина («Перестрелка за холмами») и Миллер («Ритенуто, ритенуто»). Пушкин в данном случае понадобился для иллюстрации «скорости», «быстроты», якобы всегда присущей данному размеру. Но тут-то и случился конфуз: втиснутое в прокрустово ложе концепции рецензента стихотворение Л.Миллер не только активно ей сопротивляется, но и успешно доказывает нечто совершенно противоположное. У двух написанных одинаковым размером стихотворений оказывается совершенно разный темп. И происходит это потому, что звучание стиха зависит не только от размера, которым оно написано, но и от других причин. Прежде всего от силового поля – всего того, что определяет авторскую интонацию, диктует выбор слова, наиболее точно выражающий данное содержание, и, что особенно важно в нашем конкретном случае, – звуковую оркестровку этих самых слов:

Ритенуто, ритенуто,
Дли блаженные минуты,
Не сбивайся, не спеши,
Слушай шорохи в тиши.

          И в самом деле, стоит вслушаться в этот почти физически тянущийся, длящийся звук – четыре долгих «у», повторяющееся в следующих строчках «дольче, дольче» (за которым совсем не прячется невысказанное: дольше, дольше), а также «нежно, нежно», и «плавней, плавней, плавней». Эти повторы плюс обилие гласных (все эти «ли», «ла», «оль») и отсутствие «трещащих» согласных, которые есть в пушкинских строчках живописующих бой: «Перестрелка за холмами; // Смотрит лагерь их и наш; // На холме пред казаками // Вьется красный делибаш» – все это делает два стихотворения абсолютно разными по мелодике.
          Что же до самого четырехстопного хорея, сошлюсь на замечание Е.Витковского, блистательного переводчика поэзии, редактора евтушенковской Антологии русской поэзии 20 века, автора-составителя Антологии «Строфы века 2» и др.: «иным неискушенным редакторам четырехстопный хорей кажется частушечным размером» (Строфы века 2, Полифакт, М., 1998,с.16). Как говорится, имеющий уши... Однако В.Цивунин, в данном случае выступил не в роли неискушенного редактора, а скорее в роли не знающего сомнений цензора. Что, по-моему, хуже.
          Конечно, нет и не может быть для критика неприкасаемых имен. И взгляд на творчество любого литератора тоже может быть разным. В конце концов можно просто любить или не любить кого-то. Да и Лариса Миллер вряд ли так уж нуждается в моей защите. Просто дело в общих принципах критики. Может, иногда стоит задуматься не только над тем, как пишет поэт, но и над тем, почему он, заведомо обладающий не худшим слухом и не меньшей творческой интуицией, чем критик, пишет именно так, а не иначе.
          Хотелось бы также большей ответственности за свое слово, большей доказательности, что ли. Тогда вряд ли будет зачислен в учителя поэтессы прекрасный поэт Георгий Иванов, творчество которого Л.Миллер, как и многие близкие ей по возрасту люди, всерьез (не считая беглого знакомства с его стихами в доме А.Тарковского) узнала лишь в 90-е годы, будучи уже сложившимся и зрелым поэтом. Собственно результатом этого знакомства явились написанные по горячим следам в те же 90-е два эссе, посвященные Г.Иванову. (Куда прозорливее оказался А.Василевский («Новый мир», № 5, 1997), определивший заметное ментальное и художественное сходство обоих поэтов гетевским выражением «избирательное сродство»). Тогда, скорей всего, не будет забыт очевидный и, возможно, первый учитель Л.Миллер – Афанасий Фет. А.Тарковский, тридцать три года тому назад подаривший поэтессе сборник Фета, сделал на нем поразительную надпись: «Милой Ларисе – единственной в России, кому Фет под стать». И уж точно станет невозможным упрек, обращенный к поэту (да что там, к поэту, – вообще к любому литератору), который (цитирую Цивунина) «может оказаться в плену своего мастерства», «делая простое прикосновение к живой, не опосредованной словом (??!!) жизни – невозможным» (курсив мой – Ю.П.).
          Лариса Миллер – один из немногих поэтов, сохранивших сегодня любовь читателей и почитателей. Она в расцвете творческих сил, подтверждением чему служит то, что и в последней ее книге среди хороших и мастерски написанных стихов есть подлинные поэтические шедевры:

И нет завершенья. Еще не конец.
И тайное что-то задумал Творец,
Еще продолжается мысли паренье,
Еще Он намерен продолжить творенье:
Нездешнее что-то в волненье слепить
И горькой любовью потом полюбить.

Май – июнь 2006