1. По белому белым
* * *
Итак, место действия – дом на земле,
Дорога земная и город во мгле.
Итак, время действия – ночи и дни,
Когда зажигают и гасят огни
И в зимнюю пору, и летней порой.
И, что ни участник, то главный герой,
Идущий сквозь сумрак и свет напролом
Под небом, под Богом, под птичьим крылом.
1983
* * *
Первее первого, первее
Адама, первенец, птенец,
Прими, не мучась, не робея
Небесной радуги венец.
Живи, дыши. Твоё рожденье,
Как наважденье, как обвал.
Тебе – снегов нагроможденье,
Тебе – листвы осенней бал,
И птичьи песни заревые,
И соло ливня на трубе,
И все приёмы болевые,
Что испытают на тебе.
1987
* * *
Перебрав столетий груду,
Ты в любом найдёшь Иуду,
Кровопийцу и творца,
И за истину борца.
И столетие иное
Станет близким как родное:
Так же мало райских мест,
Те же гвозди, тот же крест.
1985
* * *
Жить сладко и мучительно,
И крайне поучительно.
Взгляни на образец.
У века исключительно
Напористый резец,
Которым он обтачивал,
Врезался и вколачивал,
Врубался и долбил,
Живую кровь выкачивал,
Живую душу пил.
1985
* * *
Мелким шрифтом в восемь строк
Про арест на долгий срок,
Про ежовщину и пытки,
Про побега две попытки,
Про поимку и битье,
Про дальнейшее житье
С позвоночником отбитым –
Сухо, коротко, петитом.
1987
* * *
"Bring out your dead"
("Выносите своих мертвецов")
Клич могильщика во время эпидемии чумы.
Англия 14 век.
Предъявите своих мертвецов:
Убиенных мужей и отцов.
Их сегодня хоронят прилюдно.
Бестелесных доставить нетрудно.
Тени движутся с разных концов.
Их убийца не смерч, не чума –
Диктатура сошедших с ума.
Их палач – не чума, не холера,
А неслыханно новая эра,
О которой писали тома.
Не бывает ненужных времён.
Но поведай мне, коли умён,
В чём достоинство, слава и сила
Той эпохи, что жгла и косила
Миллионы под шелест знамён.
1988
* * *
И в черные годы блестели снега,
И в черные годы пестрели луга,
И птицы весенние пели,
И вешние страсти кипели.
Когда под конвоем невинных вели,
Деревья вишневые нежно цвели,
Качались озерные воды
В те черные, черные годы.
1989
* * *
Так пахнет лесом и травой,
Травой и лесом...
Что делать с пеплом и золой,
С их легким весом?
Что делать с памятью живой
О тех, кто в нетях?
Так пахнет скошенной травой
Июньский ветер...
Так много неба и земли,
Земли и неба...
За белой церковью вдали
Бориса – Глеба...
Дни догорают, не спеша,
Как выйдут сроки...
Твердит по памяти душа
Все эти строки.
1987
* * *
И проступает одно сквозь другое.
Злое и чуждое сквозь дорогое,
Гольная правда сквозь голый муляж,
Незащищенность сквозь грубый кураж;
Старый рисунок сквозь свежую краску,
Давняя горечь сквозь тихую ласку;
Сквозь безразличие жар и любовь,
Как сквозь повязку горячая кровь.
1988
* * *
Давайте отменим вселенскую гонку.
Давайте прокрутим назад кинопленку.
Пускай нас обратно к истокам снесет,
Покуда пространство совсем не всосет,
Заставив в безвременьи ждать воплощенья.
Нам нету пощады и нету прощенья.
Нам было пространство и время дано,
А мы показали плохое кино.
За то, что плохое кино показали,
Достойны того, чтобы нас наказали.
Коль ленты не в силах придумать иной,
Пусть длится безмолвие в вечность длиной.
1988
* * *
– Откуда ты родом,
Идущий по водам
Дорогою вешней?
– Я – местный, я – здешний.
Я – здешний, я – местный,
Я – житель небесный,
Шагающий к дому
По небу седьмому.
1988
* * *
Что за жизнь у человечка:
Он горит, как Богу свечка.
И сгорает жизнь дотла,
Так как жертвенна была.
Он горит, как Богу свечка,
Как закланная овечка
Кровью, криком изойдет
И утихнет в свой черед.
Те и те и иже с ними;
Ты и я горим во Имя
Духа, Сына и Отца –
Жар у самого лица.
В толчее и в чистом поле,
На свободе и в неволе,
Очи долу иль горе –
Все горим на алтаре.
1980
* * *
Среди деревьев белых-белых
Пансионат для престарелых.
Он свежевыбелен и чист.
И валится печальный лист,
Под стариковские галоши.
И нету неизбывней ноши,
Чем ноша отшумевших лет.
И нынешний неярок свет
Для старости подслеповатой.
Прогулка для нее чревата
Простудой. И «который час»
Спросил меня в десятый раз
Старик. Не все ль ему едино
Начало дня иль середина,
Когда свободен от сетей,
И графиков, и всех затей
Мирских, когда уже на стыке
Времен и вечности, где лики
Всегда незримые для нас,
Должно быть, различает глаз.
И что там крохотная стрелка?
Она бесшумно, как сиделка,
Хлопочет до скончанья дня,
По циферблату семеня.
До самого времен скончанья
И ближе с вечностью венчанье.
И память ходит по пятам.
А я еще покуда там,
А я еще покуда с теми
И там, где жестко правит время,
Настырно в темечко клюет
И задержаться не дает.
И миги, яркие, как вспышки,
Слепят и жгут без передышки.
И тесен мне любой насест.
Охота к перемене мест
Еще покуда мной владеет.
И кто-то обо мне радеет,
Из ярких листьев тропку вьет
И яркий свет на землю льет.
Дорога или бездорожье,
Но лист горит, как искра Божья,
Преображая все кругом,
Убогих и казенный дом.
1979
* * *
Телячьи нежности. Позор
Все эти нежности телячьи,
Все эти выходки ребячьи,
От умиленья влажный взор.
Спешу на звук твоих шагов,
Лечу к тебе и поневоле
Смеюсь от счастья. Не смешно ли
Так выходить из берегов?
Неужто столь необорим
Порыв в разумном человеке?
...Но не стыдились чувства греки,
Стыдился чувств брутальный Рим,
Который так и не дорос
До той возвышенной морали,
Когда от счастья умирали,
Топили горе в море слёз.
1985
* * *
Тот живёт – обиду копит,
Тот обиду в водке топит.
Ну, а этот топит печь.
И о нём сегодня речь.
Грусть-тоска, коль бит и мучим,
Служит топливом горючим,
И любая из обид
Очень весело горит.
И горит беда лихая,
Ярким светом полыхая,
И танцующий огонь
Греет душу и ладонь.
Греет тело он и душу,
Обитаемую сушу.
День текущий и былой
Пахнет солнцем и золой.
И таит в себе, как древо,
Свет и жар для обогрева.
1981
ЖИВОПИСЬ
Тёмный холст, а слева свет.
Слева слабое свеченье.
Там счастливого стеченья
Обстоятельств свежий след.
Слева краешек небес,
Еле видимая дверца,
Слева трепетное сердце,
Вечно ждущее чудес.
1985
* * *
Сколько напора и силы, и страсти
В малой пичуге невидимой масти,
Что распевает, над миром вися.
Слушает песню вселенная вся.
Слушает песню певца-одиночки,
Ту, что поют, уменьшаясь до точки,
Ту, что поют на дыханье одном,
На языке, для поющих родном,
Ту, что живет в голубом небосводе
И погибает в земном переводе.
1987
* * *
На влажном берегу, на пенистой волне,
Среди дремучих трав, под градом звёзд падучих,
В бушующей листве, в ее шумящих тучах –
В мирах для бытия приемлемых вполне
Живу, незримый груз пытаясь передать,
Неведомо кому шепчу: «Возьмите даром
Мой праздник и Содом, тоску и благодать,
Мороку и мороз, граничащий с пожаром».
Неужто мой удел качать колокола
Во имя слов чудных и нечленораздельных,
Не лучше ли молчать, как глыба, как скала,
О радостях земных и муках беспредельных...
Вот ветер пробежал по чутким деревам,
И сладостно внимать их скрипу и качанью...
О, Боже, научи единственным словам,
А коль не знаешь как, то научи молчанью.
1988
* * *
Благие вести у меня.
Есть у меня благие вести:
Ещё мы целы и на месте
К концу сбесившегося дня;
На тверди, где судьба лиха
И не щадит ни уз, ни крова,
Ещё искать способны слово,
Всего лишь слово для стиха.
1980
* * *
Такие творятся на свете дела,
Что я бы сбежала в чем мать родила.
Но как убегу, если кроме Содома
Нигде ни имею ни близких, ни дома.
В Содоме живу и не прячу лица.
А нынче приветила я беглеца.
«Откуда ты родом, скажи Бога ради?»,
Но сомкнуты губы и ужас во взгляде.
1981
* * *
То облава, то потрава.
Выжил только третий справа.
Фотография стара.
A на ней юнцов орава.
Довоенная пора.
Что ни имя, что ни дата –
Тень войны и каземата,
Каземата и войны.
Время тяжко виновато,
Что карало без вины,
Приговаривая к нетям.
Хорошо быть справа третьим,
Пережившим этот бред.
Но и он так смят столетьем,
Что живого места нет.
1985
* * *
Прогорели все дрова,
И пожухла та трава,
На какой дрова лежали.
И дощатые скрижали
Разрубили на куски
И пустили в ход с тоски –
Тяжело без обогрева.
Полыхай, святое древо,
Хоть теперь – увы, увы, –
Не сносить нам головы.
Но святыня прогорает,
А никто нас не карает.
Жизнь глухая потекла:
Ни скрижалей, ни тепла,
Лишь промозглый путь куда-то...
Может, он и есть расплата?
1980
* * *
Но душе нельзя без корма.
Коль ничтожна пищи норма
И дана сухим пайком,
Всё, что нужно для прокорма,
Сыщет, бедная, тайком.
И найдёт, подобно птице,
Два глотка живой водицы,
Вечной радости зерно,
Вечной истины крупицы
Там, где глухо и черно.
1986
* * *
Одно смеётся над другим:
И над мгновеньем дорогим,
Далёким, точно дно колодца,
Мгновенье новое смеётся.
Смеётся небо над землёй,
Закат смеётся над зарёй,
Заря над тлением хохочет
И воскресение пророчит;
Над чистотой смеётся грех,
Над невезением успех,
Смеётся факт, не веря бредням...
Кто будет хохотать последним?
1981
* * *
И в городе живя, оплакиваю город,
Который смят катком,
Бульдозерами вспорот.
И стоя у реки, оплакиваю реку,
Больную сироту, усохшую калеку.
Оплакиваю то, что раньше было рощей.
Оплакиваю лес, затравленный и тощий.
На родине живя, по родине тоскую,
По ней одной томлюсь, её одну взыскую.
1989
* * *
Срывание масок, сдиранье бинтов
Под скрежет разболтанных старых винтов.
Во зло ли всё это, во благо?
Куда ты летишь, колымага?
Давно мы загнали своих лошадей.
Во всём, говорят, виноват иудей.
Кого мы ещё не назвали
Из тех, кто виновен в развале?
Летит колымага, а в ней мордобой.
Виновен картавый, виновен рябой.
Трясут и мотают телегу,
Летящую в пропасть с разбегу.
1989
* * *
По какому-то тайному плану
Снег засыпал и лес и поляну,
Берега водоёмов и рек.
Скоро кончится нынешний век,
Век двадцатый с рожденья Христова...
А пока половина шестого
Или где-то в районе шести.
И, часы позабыв завести,
Занят мир увлекательным делом:
Тихо пишет по белому белым.
1985
2. Судьбы картинки
* * *
До чего регламент жёсткий.
Только вышел на подмостки,
Произнёс "to be or not"...
Как уже попал в цейтнот,
И осталось на решенье,
На победу и крушенье,
Колебание и бунт
Пять стремительных секунд.
1985
* * *
Всё серьёзно – каждый шаг, каждая улыбка,
Как в младенчестве гремим крашеною рыбкой,
Как ступаем по земле, как уходим в землю,
Как бушуем и клянём, как смолкаем, внемля.
Как прощаем, чем корим – всё весомо, свято,
А не только миг, когда, на кресте распятый,
Застывает надо всем мученик великий
С выражением тоски на бескровном лике.
Был он свят и был велик до распятья, прежде,
Когда хаживал с людьми в будничной одежде.
Не в Голгофе лишь одной пафос и мученье,
Есть обычной жизни ход и судьбы теченье.
И не просто распознать, что есть миг обычный,
Что есть самый главный миг, самый патетичный.
1970
* * *
Мы одержимы пеньем.
И вновь, в который раз,
Ты с ангельским терпеньем
Выслушиваешь нас.
О слушатель незримый,
За то, что ты незрим,
От всей души ранимой
Тебя благодарим.
Чего душа алкала –
Не ведает сама.
От нашего вокала
Легко сойти с ума.
Но ты не устрашился.
И, не открыв лица,
Нас выслушать решился
До самого конца.
1987
* * *
Чёрный клавиш. Ночная тоска.
Беззащитней того волоска,
На котором висит мирозданье,
Звук, похожий на чьё-то рыданье...
Скоро утро. Развязка близка.
Скоро утро. Развязка – фантом.
Белый клавиш расскажет о том,
Чем богаты дневные мгновенья.
В этой музыке всё откровенье
О текущем и пережитом.
Что за музыка, Боже ты мой!
Вместо паузы глухонемой
Краткий выдох, секунда молчанья
И звучанье, звучанье, звучанье
До скончания жизни самой.
1987
* * *
Идет безумное кино
И не кончается оно.
Творится бред многосерийный.
Откройте выход аварийный.
Хочу на воздух, чтоб вовне
С тишайшим снегом наравне
И с небесами, и с ветрами
Быть непричастной к этой драме,
Где все смешалось, хоть кричи,
Бок о бок жертвы, палачи
Лежат в одной и той же яме
И кое-как и штабелями.
И слышу окрик: «Ваш черед.
Эй, поколение, вперед.
Явите мощь свою, потомки.
Снимаем сцену новой ломки.»
1987
* * *
О том и об этом, но только без глянца,
Без грима и без ритуального танца.
О зле и добре, красоте и увечье...
Из нежных волокон душа человечья,
Из нежных волокон и грубого хлама...
Мы все прихожане снесённого храма,
Который, трудясь, воздвигали веками,
Чтоб после разрушить своими руками.
1988
* * *
I
Земля да небо. Третий – лишний.
Ветра то громче, то неслышней
Ему метельною зимой
Гудели в ухо: «Прочь, домой»,
А он в ответ: «Я дома. Вот он,
Мой дом. Моим полита потом
Земля», – твердил он, слаб и мал,
Как будто кто ему внимал.
* * *
II
А начинал он в до мажоре,
Но, побывав в житейском море
И тяжкую изведав боль,
Сменил тональность на C mol,
И подчинился черным знакам,
И надышался черным мраком,
И взоры устремив горе,
«Доколь», воскликнул на заре.
«Доколе, Господи, доколе»,
Прошелестело чисто поле.
«Доколь, доколь, до соль, до ля»,
Вздыхали небо и земля.
1981
* * *
Пахнет мятой и душицей.
Так обидно чувств лишиться,
Так обидно не успеть
Все подробности воспеть.
Эти травы не увидеть
Всё равно, что их обидеть.
Позабыть живую речь
Всё равно, что пренебречь
Дивной музыкой и краской.
Всё на свете живо лаской.
Жизнь, лишенную брони,
Милосердный, сохрани.
1986
* * *
Жалко Ниневию. Господи, жалко.
Близкий конец предсказала гадалка.
Для ниневийцев у Господа в торбе
Нет ничего, кроме смуты и скорби,
Крови и слёз. Но какая находка
Будет у гения и самородка
Эры грядущей. Какое открытье
(Да помоги ему ум и наитье,
Будь его век и прекрасен и долог)
Вдруг обнаружить чудесный осколок
Густо исчерченной глиняной плитки,
И прочитать с пятисотой попытки
Вмятое в глину с отчаянной силой
Древнее, вечное: «Боже, помилуй».
1981
* * *
И речи быть не может
О том, что Бог поможет.
Он сам разут и наг,
Лишён малейших благ,
Он сам гоним и болен.
И с мёртвых колоколен
Ни звука – немота
На долгие лета...
И век безумный длится
И некому молиться.
1989
* * *
Но в хаосе надо за что-то держаться,
А пальцы устали и могут разжаться.
Держаться бы надо за вехи земные,
Которых не смыли дожди проливные,
За ежесекундный простой распорядок
С настольною лампой над кипой тетрадок,
С часами на стенке, поющими звонко,
За старое фото и руку ребенка.
1989
* * *
В тишине тону с головкой,
Растворяюсь без остатка...
Чем-то божию коровку
Привлекла моя тетрадка:
Тихо ползает по строчкам,
По словам моим корявым,
Как по сучьям и по кочкам,
По соцветиям и травам.
Будто это всё едино,
Будто всё одно и то же:
Длинной строчки середина,
Слово, стебель, цветоложе.
Будто те ж лучи живые
И одни земные соки
Кормят травы полевые
И питают эти строки.
1987
* * *
Мы у вечности в гостях
Ставим избу на костях.
Ставим избу на погосте
И зовем друг друга в гости:
«Приходи же, милый гость,
Вешай кепочку на гвоздь».
И висит в прихожей кепка.
И стоит избушка крепко.
В доме радость и уют.
В доме пляшут и поют,
Топят печь сухим поленом.
И почти не пахнет тленом.
1981
* * *
На смерть Яши К.
Встань, Яшка, встань. Не умирай. Как можно!
Бесчеловечно это и безбожно,
Безжалостно ребенком умирать.
Открой глаза и погляди на мать.
Ты погляди, что с матерью наделал.
Она твое бесчувственное тело
Все гладит и не сводит глаз с лица.
И волосы седые у отца.
Он поправляет на тебе рубашку
И повторяет: «Яшка, сын мой, Яшка».
И повторяет: «Яшка, мой сынок».
Гора цветов. Венок. Еще венок.
... Пришел ко мне смешливым второклашкой.
Нос вытирал дырявой промокашкой.
И мы с тобой учили «I and You»,
«I cry, I sing» – я плачу, я пою.
Как жить теперь на свете. Жить попробуй,
Когда вот-вот опустят крышку гроба,
В котором мальчик, давний ученик.
Его лицо исчезнет через миг.
И нет чудес. Но, Господи, покуда
Еще не наросла сырая груда
Земли, не придавили снег и лед,
Приди, вели: «Пусть встанет. Пусть идет».
1979
* * *
Безумец, что затеял?!
Затеял жить на свете.
И кто тебе навеял
Блажные мысли эти?
Затея невозможна.
Почти невыполнима.
Любая веха ложна,
Любая данность мнима.
Скажи, тебе ли впору
Раздуть под ливнем пламень,
И на крутую гору
Вкатить Сизифов камень,
Того, кто всех дороже,
Оплакивать на тризне?
И ты воскликнул: «Что же
Бывает кроме жизни?»
1984
* * *
Однажды выйти из судьбы,
Как из натопленой избы
В холодные выходят сени,
Где вещи, зыбкие, как тени,
Стоят, где глуше голоса,
Слышнее ветры и леса,
И ночи черная пучина,
И жизни тайная причина.
1980
* * *
Не знаю кем, но я была ведома
Куда-то из единственного дома,
Не потому ли по ночам кричу,
Что не свои, чужие дни влачу,
Расхлебывая то, что навязали,
И так живу, как будто на вокзале
Слоняюсь вдоль захватанных перил...
Да будь неладен тот, кто заварил
Всю канитель и весь уклад досадный.
Приходит в мир под свой же плач надсадный
Дитя земное. Кто-нибудь, потрафь
И посули невиданную явь.
Как музыка она, иль Божье Слово.
Но мне в ответ: «Под дудку крысолова
Идти, под вероломное «ду-ду»
Написано всем грешным на роду
С младых ногтей до полного маразма.
Вначале смех, а после в горле спазма,
А после холм и почерневший крест,
И никаких обетованных мест.
Понеже нет иной и лучшей яви,
От нынешней отлынивать не вправе».
...Всё так. Но что за лучезарный дом
Припоминаю изредка с трудом?
1980
* * *
I
Как будто с кем-то разлучиться
Пришлось мне, чтоб на свет явиться;
Как будто верности обет
Нарушила, явясь на свет;
И шарю беспокойным взором
По лицам и земным просторам,
Ища в сумятице мирской
Черты заветные с тоской;
Как будто все цвета и звуки
Обретены ценой разлуки
С неповторимым вечным «Ты»,
Чьи страшно позабыть черты.
* * *
II
Ещё пролёт, ещё ступени,
Войду – и рухну на колени!
Ещё пролёт – и дверь рывком
Открою. Господи, о ком,
О ком тоскую, с кем в разлуке
Живу, кому слезами руки
Залью. Кому почти без сил
Шепчу: «Зачем ты отпустил,
Зачем пустил меня скитаться,
Вперёд спешить, назад кидаться,
Зачем», – шепчу. И в горле ком.
...Ещё ступенька, и рывком
Открою двери. И ни звука...
Такая долгая разлука.
Открою дверь – и свет рекой.
Войду и рухну. И покой.
1981
* * *
Роза, жасмин и шиповник, и роза....
В этом избытке для жизни угроза.
Роза, жасмин и шиповник – богатство,
Роскошь и пир, и почти святотатство.
Господи, Боже, не дай насыщенья.
Слишком обильно твоё угощенье.
Слишком обильно и пышно, и сдобно.
Яство такое едва ли съедобно.
Роза, жасмин и шиповник, и роза –
Чуда земного смертельная доза.
Для вдохновенья, и счастья, и боли
Нам бы хватило и тысячной доли.
1986
* * *
Сплю ногами к полю,
К лесу головой.
Окнами на волю
Дом мой угловой.
Покачнулась койка...
Скрипнули полы...
Лёгкая постройка...
Тонкие стволы...
Над стволами гроздья
Звёздные в ночи...
А за печкой гвоздик,
А на нём ключи:
Этот от сарая,
Этот от ворот,
От земного рая
Неказистый тот.
1988
* * *
А я ещё живу, а я ещё дышу,
У вас, друзья мои, прощения прошу
За то, что не могу не обращаться к вам,
И вы опять должны внимать моим словам.
Прощения прошу у ночи и у дня
За то, что тьму и свет изводят на меня,
Прощения прошу у рек и берегов
За то, что им вовек не возвращу долгов.
1987
* * *
Не бывает горше мифа,
Чем про бедного Сизифа.
Все мы летом и зимой
Катим в гору камень свой.
Не бывает хуже пытки,
Чем никчёмные попытки,
Зряшний опыт болевой,
Труд с отдачей нулевой.
1988
* * *
Шуршат осенние дожди,
Целуя в темя.
Ещё немного подожди,
Коль терпит время.
Ещё немного поброди
Под серой тучей,
А вдруг и правда впереди
Счастливый случай,
И всё текущее не в счёт –
Сплошные нети.
А вдруг и не жил ты ещё
На белом свете,
Ещё и музыка твоя не зазвучала...
Надежду робкую тая,
Дождись начала.
1989
* * *
А лес в шелку зелёном
И в искрах золотистых...
Умрёшь неутолённым
В один из дней лучистых.
Умрёшь влюблённым в осень,
В её этап начальный,
В поскрипыванье сосен,
В осенний пир печальный.
Пируй же, нищий духом,
И можно ли поститься,
Когда над самым ухом
Поют и дождь, и птица.
А ты, не насыщаясь,
(И этот дар чудесен)
Как будто бы прощаясь,
Всё просишь песен, песен...
1989
* * *
Всё исчезнет – только дунь –
Полдень, марево, июнь,
Одуванчиково поле,
Полупризрачная доля
Жить вблизи лесов, полей,
Крытых пухом тополей.
1973