«Восьмая нота.
О новой книге Ларисы Миллер»

Зинаида Миркина
(«Новая газета», № 45, 23 апреля 2012 года)

          «Приедается всё. Лишь тебе не дано примелькаться».
          Это сказал Пастернак морю. Только морю? А у Ларисы Миллер, в новой книге «Четверг пока необитаем» (М.: Время, 2012), иначе:

И дышалось так сладко, и пелось,
Потому что ничто не приелось,
Всё как будто впервые, в новинку.
Дай, скворец, рассмотрю твою спинку,
Твою черную скромную грудку.
Не пугайся. Замри на минутку.

          Вот это отношение к миру, когда каждое утро – первое на свете, – главное обаяние этой поэзии.
          Все всегда живое, а значит, настоящее, бесконечно значимое. И, одновременно, неслыханно простое. Да, это та самая неслыханная простота, о которой говорит тот же Пастернак: «...Но мы пощажены не будем, / Когда ее не утаим. / Она всего нужнее людям, / Но сложное понятней им...». Сложное – это сложение из частей, из множества частей. А неслыханно простое – цельно. Тайна жизни – это тайна целого, которое, как небо, не может расколоться на куски; целого, которому мы причащаемся, в которое входим, в котором тонем, и оказывается, что это счастье.

Занимаюсь я странным и каверзным делом:
Я пишу на листе, точно истина, белом.
Ну а что если истина очень проста –
Это просто поверхность пустого листа.
Хочешь истины – лист надо белым оставить.
Только имя свое в уголочке поставить.

          Это стихотворение напоминает мне китайскую Сунскую живопись, где чувство бесконечности передавалось соотношением предмета и пространства. Предмет совсем маленький, почти точка (даже если это созерцающий человек), а пространство огромно. И так передается чудо – чувство бесконечности.
          Есть такое дзэн стихотворение: «Как бабочка подлетает к только что распустившемуся цветку, Бодхидхарма говорит: «Я не знаю». Это «я не знаю» – вход во внутреннюю бесконечность, в неисчерпаемость жизни, которую никогда не закрыть никаким определением. Жизнь безостановочна, динамична, и надо только открыть окно в ее простор.

Ну а если я что и открыла,
                                             то настежь окно.
Ни страны, ни вакцины, ни формулы
                                                  не открывала.
Но зато как приветливо ветка в окно
                                                      мне кивала,
Будто очень хотела со мной быть
                                                во всем заодно.
Все же чем не открытие в царстве
                                                     сует и тревог
В летних окнах распахнутых
                                       ласковый этот кивок.

          Да, это открытие Лариса Миллер делает ежедневно. Открывает окно в чудо. И так же, как Бодхидхарма, не припечатывает своим определением, знанием, именем.
          Название, имя должно знать свое скромное, всегда второе место: это только вход во внутреннюю, всегда неназванную неисчерпаемость. А думать, что, назвав, ты сделал главное, – значит, оконечить бесконечное, оторвать от корня – убить.
          Не надо думать, что стихи Ларисы, всегда воздушные и легкие, как бабочки, так же беспечны и легковесны. Невесомость и легковесность – отнюдь не одно и то же. Легковесность – это поверхностность. Стихи Ларисы – всегда трепет перед открывшейся глубиной, всегда открытие чего-то большего, чем она сама, трепет перед входом в тайну.

А для полета, слышишь, для полета,
Как воздух, мне нужна восьмая нота.
Для новых песен мало мне семи.
Дай мне восьмую, Боже, не томи.
Ведь как те семь волшебно ни звучали,
Они о самом главном умолчали.

          Вот этот трепет перед самым главным, всегда несказуемым, это благоговейное смирение перед источником жизни – главное в поэзии Ларисы Миллер.

Но всего интересней о том,
Для чего не придумали слов.
Не хочу оставлять на потом
Эту область загадок и снов.
Я хочу поделиться – но чем?
Я опять прохожу – почему? –
Мимо животрепещущих тем,
Мимо смыслов, доступных уму,
Устремляясь к той сути, что меж
Слов отчетливых, найденных мной.
Я люблю эту узкую брешь.
Только ей доверяю одной.

          Устремление к этой черте, может быть, и есть настоящее религиозное чувство, целомудренное, избегающее названий. Это чувство ответственности перед той тишиной, из которой родятся все слова и все мы. О чувстве этой благоговейной ответственности перед рождающим нас началом, перед великой тишиной – мое самое любимое стихотворение:

Если ты музыкант, значит, должен любить тишину
И, ее нарушая, испытывать должен вину,
А вернее, стремление быть на такой высоте,
Чтоб Господь подтвердил: это звуки те самые, те,
Что способны соперничать с музыкой той тишины,
Той бесценной, которой по воле твоей лишены.