|
Владимир Соколов
«Литературная Россия», 05.03.1971
...Путь в поэзию труден, тернист, и путать его с путем в печать не следует. «Читатель стиха – артист», – сказал один из виднейших советских поэтов. И этого читателя не проведешь. Печатаются многие стихи, запоминаются немногие. А если вспомнить, какой глубокий эстетический и нравственный смысл вкладывал в слово «артист» Александр Блок, то можно ещё раз уяснить для себя, что наш читатель и есть наш главный судия.
Я с легким сердцем выношу на суд серьезного читателя ряд стихотворений Ларисы Миллер, поэта молодого, но знающего цену слову, мысли и чувству.
На недавно прошедшем Московском совещании молодых писателей и В. Казин, и В. Субботин, и я были единодушны в оценке стихов Л. Миллер. От имени нашего семинара мы с радостным чувством рекомендовали рукопись молодой поэтессы к изданию.
Дело не в том, что преподаватель МГУ Л. Миллер печаталась в «Смене», «Юности», «Москве». Дело в том, что целина, Казахстан, Архангельск, Мезень, Алтай, Закарпатье, Урал, война и мир, любовь и дружба, город и природа нашли сдержанное и взволнованное, общественно значительное отражение в ее небольших по объему своеобразных стихотворениях.
С первого взгляда эти стихи могут показаться камерными. Но их нельзя читать бегло. Они из тех стихов, которые следует читать и перечитывать.
Лев Озеров
«О стихах Ларисы Миллер», «Московский комсомолец», 12.03. 1971
Четыре – восемь строк. Иногда – двенадцать. Реже – шестнадцать. И совсем редко – двадцать. Эту цифирь привожу для того, чтобы сказать: человек запрещает себе многословие...
Поэзия – речь огромной концентрации и напряжения. На малом плацдарме она ведет большие бои. Не зря в прошлом веке каждое – самое малое стихотворение – именовали «пиеса». Да, иная миниатюра под рукой мастера становится драматическим действом в трех или четырех актах, да еще и с прологом и эпилогом...
Арсений Тарковский
«День поэзии», 1978, стр. 170
Когда-то мне довелось быть одним из руководителей поэтического семинара при Московском отделении Союза писателей. Говорят, что если бы консерватория подарила миру тысячу бездарностей и только одного Рихтера, то в её стенах время не было бы потеряно понапрасну. Из моих «семинаристов» настоящими поэтами стали трое. Я не думаю, что поэзии можно кого-нибудь научить; вероятно, и без моего участия эти трое занятий поэзией не оставили бы. Но – как знать! Может быть, одной из этих трёх – Ларисе Миллер – семинар помог преодолеть раннюю застенчивость? Ещё тогда её товарищам по семинару и мне казалось, что будущее Ларисы Миллер оправдает затею Союза писателей и наш семинар и впрямь нужен начинающим поэтам. Было это больше десяти лет тому назад.
Уже десять лет имя Ларисы Миллер знакомо читателям по публикациям в периодической печати, в альманахе «День поэзии». В 1977 году издательство «Советский писатель» выпустило в свет сборник её стихотворений «Безымянный день». Попытаемся объяснить самим себе, почему «день» у Л. Миллер «безымянный»? Не потому ли, что печали и радости понедельника и воскресенья, как бы мимолётны они ни были, претворены в (талантливые) стихи, закреплены (подлинным) поэтом на долгие грядущие годы, что судьба их в любой день недели, и в будни и в праздники, распространять благотворное влияние душевной чистоты и духовного благородства среди людей, пристрастных к поэзии, которых так много сегодня, а завтра будет ещё больше.
Мы знаем, что чудо в поэзии – это воплощение замысла в стихии обогащённого слова, прежде – привычного, разговорного, бытового, а теперь ставшего как бы в новость для нас, исполненного новых значений, новых глубин; слова, свободно и широко охватывающего жизненные явления. Поэзии порой достаточно двенадцати строк там, где прозе потребно столько-то и столько-то страниц. Подлинное стихотворение – сгусток воли, разума и чувства, натуго заведённая пружина живого организма человеческой души, воздействующего на всю сферу своего языка. Понятие п о э з и я не так уж легко определимо, потому что она жива, как сама жизнь. Поэзия больше, шире, выше, глубже и нужнее людям, чем то значение, какое этому слову придаёт толковый или энциклопедический словарь. Недаром Пушкин утвердил равенство «Поэт – Пророк».
Быть может, Л. Миллер и не пророк, но поэт она несомненный, не только «поэтесса». Нам, читателям, и этого достаточно, чтобы навстречу стихотворениям двинулось наше сочувственное и благодарное признание.
Среди её замыслов: семья, дети, жизнь сердца, дом, природа родной земли и этот внешний мир, слившийся воедино со словом, со светящейся отвагой женственной душой автора, создаёт ту гармонию, которая дарит нам возможность радостного восприятия истинной художественности.
Л. Миллер – поэт гармонического стихотворения, а это было и будет драгоценностью во все времена. Язык её поэзии – чистый и ясный до прозрачности литературный русский язык, которому для выразительности не нужно ни неологизмов, ни словечек из областных словарей; у нее нет ничего общего ни с футуризмом, ни с вычурностью какой-нибудь другой поэтической школы минувших лет. Это вполне современная нам реалистическая поэзия, а именно такая поэзия – на мой (читателя) взгляд особенно калорийна. Стихотворение Л. Миллер не хочет стать ни песней, ни живописью, ни ораторской речью повышенного тона. Л. Миллер говорит с читателем доверительно и доверчиво, как добрый и верный друг, ожидающий взаимного доверия в ответ на свои признания, на свою искренность и убеждённость.
Стихотворения «Безымянного дня» таковы, что читателю кажется: это не Л.Миллер тревожится о своих близких и дальних (а «дальние» для каждого подлинного поэта тоже «близкие»), не Л. Миллер встречает каждый новый день заботой о своём и не своём счастье, не Л. Миллер делится с читателем своими печалями и радостями, а это он, читатель, говорит её словами, живёт её мыслями, её радостями и печалями. Подлинный поэт – это тот, кто говорит за многих и многих, не причастных его искусству.
Слово поэта – его дело (Блок), а дело поэзии – излучение одной живой души, возбуждающее излучение другой, третьей, тысячной души, излучение, распространяющееся на всю сферу человечности. Этому высокому делу всечеловеческого сочувствия служит и скромная, застенчивая и благородная поэзия Ларисы Миллер.
Мы верим в её будущее. Мы верим в будущее поэзии. Мы ещё прочтём вторую – третью – седьмую книги автора «Безымянного дня».
Смотрите: зеленеет трава, листва колеблется, после дождя просыхают лужи, приходит осень, листопад, идёт снег, молодая женщина ведёт за руку детей, вот она глядит в окно своего дома на улицу, в углу передней стоят маленькие калоши на красной подкладке, день сменяется другим, за чудом совершается чудо: на белый свет на смену уходящим рождаются новые люди, и осуществляется бессмертное дело искусства – осмысление жизненного подвига человечества.
Арсений Тарковский
«Голос музы», «Юность», № 3, 1978, стр. 92
Голос музы Ларисы Миллер («Безымянный день». Стихи. «Советский писатель», 1977) напоминает флейту. Современная поэзия предлагает читателю не столь уж много образцов такой определённости замысла и ясности стихотворного письма. Стих Л. Миллер тяготеет к установившемуся десятилетиями ритмическому рисунку, рифма её не рассчитана на читательский шок и, быть может, даже слишком скромна; «застенчивость» строки, не щеголяющей ни изысканным тропом, ни чрезмерно резким всплеском интонации, даёт возможность Л. Миллер особенно доверительно, не повышая голоса, выразить т а й н у (подлинная поэзия всегда тайна и чудо) своего отношения к миру, к явлениям бытия.
Идея стихотворения Л. Миллер искренне и чисто распределена по всему его объёму, равномерно, в единой тональности, с той особенной скульптурностью, которую порой мы с удивлением открываем для себя в музыке.
Сила стихотворения Л. Миллер не только в способности к обогащению слова, но и в том, что эта сила служит выражению одной мысли, одного суждения от первой до последней строки, – кажется, это основной секрет её убедительности.
Мысли и чувство поэтессы поглощены нашей всеобщей заботой о судьбе человека, теснейше связанной с продолжением в грядущем и усовершенствованием человеческого рода, с условиями его существования в мире, ещё полном тревог, с семьёй, с материнской землёй, с природой, с языком родной страны. Мысль Л. Миллер, лежащая в основе её стихотворений, всегда глубока, современна и своевременна.
Я верю в долговременность, скажу даже громче – в бессмертие поэзии. Нам, читателям, ещё предстоит не одно знакомство с нужной, как хлеб, книгой. По прочтении «Безымянного дня» читателя не оставляет чувство дополненности, привносимое этой книгой (быть может, это происходит благодаря тому, что в старину было принято называть духовностью явления неподдельного искусства), дополненности многозвучного ансамбля современной русской советской поэзии, человечной в самом глубоком смысле этого дорогого для нас слова.
Вот одно из стихотворений Ларисы:
Пела горлица лесная,
Над костром струился дым.
Сладко жить, цены не зная
Дням просторным, золотым;
Жить, как должное приемля,
Что ласкают небеса
Невесомой дланью землю,
Горы, долы и леса.
Сладко жить... И всё же слаще,
Будь ты молод или стар,
Каждый луч и лист летящий
Принимать как редкий дар.
«Безымянный день» – первый сборник стихотворений Л. Миллер, объединивший произведения за десятилетие. На страницах книжки нетрудно отыскать следы недостаточности поэтического опыта, например, некоторую робость интонации, но и в этой молодой книге гармонично выявлено триединство «мир – язык – художник», а это – свидетельство истинности пути.
Григорий Померанц
Из Предисловия к книге «Стихи и проза», 1992
... Страсти поэта – радость читателя: в испытаниях рождались самые лучшие, самые вдохновенные стихи и лучшие страницы лирической прозы. Бывает, что творческие натуры прямо ищут таких падений, «пропадов», затерянности в бездне. Лариса Миллер – не ищет. Но провалы в бессознательное иногда сами находят ее:
Не спугни. Не спугни. Подходи осторожно,
Даже если собою владеть невозможно,
Когда маленький ангел на белых крылах –
Вот еще один взмах, и еще один взмах –
К нам слетает с небес и садится меж нами,
Прикоснувшись к земле неземными крылами.
Я слежу за случившимся, веки смежив,
Чем жила я доселе и чем ты был жив,
И моя и твоя в мире сем принадлежность –
Все неважно, когда есть безмерная нежность...
Воля здесь сказывается только в форме – в которой целая философия сдержанности, противоположная традиции прямо называть сокровенное и обнажать корни:
Когда любовь перегорала,
Когда из многих тем хорала
Звучали только зов и стон,
Любовь от смерти спас канон...
В очень непосредственной, кажущейся иногда импрессионистической поэзии Ларисы Миллер есть внутренний канон, близкий, может быть, классическому канону в столкновениях долга и страсти, отчаяния потери – и любви к оставшемуся и оставшимся:
Прости меня, что тает лед.
Прости меня, что солнце льет
На землю вешний свет, что птица
Поет. Прости, что время длится,
Что смех звучит, что вьется след
На той земле, где больше нет
Тебя. Что в середине мая
Все зацветет. Прости, родная.
В этой воле к равновесию в страсти и в отчаянье – самое важное из того, что Лариса Миллер говорит нашему времени. В воле к гармонии над бездной. Гармонии, опирающейся (сквозь страх) на детское доверие к жизни...
Зинаида Миркина
Предисловие к книге «Стихи и проза», 1992
Основное чувство от поэзии Ларисы Миллер – сочетание хрупкости и значительности бытия. Все невероятно хрупко, беззащитно, разрушимо и одновременно каждая деталь, каждый миг продолжается за собственные пределы и очень весом и значим. Каждый всплеск красоты – бабочка Бредбери, от которой идут нити в будущее. Их невозможно проследить за одну жизнь. Каждая жизнь, каждая частица бытия связаны этими невидимыми нитями с чем-то, чего сейчас нет перед глазами. Отсюда это пронзительное чувство разлуки со своим домирным «я», со своим неведомым «ты», которое является смыслом и сутью всего ведомого, явного. И с одной стороны нет ничего нужнее этого «ты», а с другой – ничего нет мучительнее чувства зыбкости, беззащитности, мимолетности всего здешнего, веского, явного и такого родного. Жизнь постоянно висит на нитке и – «сполз с поверхности земной / край пеленки кружевной». Может быть, весь мир и ощущается таким тончайшим кружевом, где каждая ниточка – нить жизни. И от этого и пронзительное блаженство и пронзительный страх одновременно.
Пронзительность – это, кажется, главное слово, когда говоришь о поэзии Ларисы Миллер. Чего уж нет совсем в этой поэзии так это самоуспокоенности, самодостаточности, даже просто защищенности. Если было бы позволено сравнивать эту поэзию, эту поэтическую мысль с домом, то это был бы дом, в котором главное – не плотные стены, а почти сплошное окно, уводящее в дали. Отсылка куда-то за себя, от себя, сквозь себя. Эта мысль не утверждает, что она что-то нашла незыблемое и неизменное. Нет, она точно говорит: «Я совсем никакое не основание, я только чувствую свою связь с ним и трепещу от этого чувства».
Этот трепет и есть на мой взгляд, – начало истинной религиозности. Хотя – только начало и – «Вместо благодати – намек на благодать». Этот намек на нечто бесконечно большее, чем то, что вмещено в наш окоем, и есть поэзия Ларисы Миллер.
Всюду в мире рассыпаны намеки, которые надо уметь понять. Все может стать началом пути в неведомое. Не в фантастическое, а в реальное пространство, реальность которого удостоверена опытом сердца. Но – далекое и неведомое.
«Отказаться от ложного, еще не зная истинного» (Кришна-мурти) – вот первый шаг духовного пути. Шаг, без которого такой путь невозможен. Он требует мужества, этот шаг.
В наш век остается менее всего места для незнания. Все всё знают. Или одно или прямо противоположное. И плоский материализм сменяется подчас не менее плоским фундаментализмом. И то и другое одинаково минует тайну, всегда превосходящую наш разум и соединяющуюся с нашим сердцем,
Между тем без согласия на тайну, без сократовского «я знаю только то, что я ничего не знаю» по настоящему невозможны, ни поэзия, ни религия, ни духовный рост.
Поэзия Ларисы Миллер это трепет радости и боли одновременно. Радости от соприкосновения с тайной, намекающей на благодать, и боли от чувства недостижимости благодати. Это жизнь, открытая своему источнику и одновременно открытая боли, жизнь с ощущением вечной иглы в сердце. Жизнь с вечно открытым вопросом: найдет ли она успокоение среди беспокойства и незыблемость среди бездны, – ту небесную твердь, ощущение которой и есть благодать?..
Найдет или не найдет, она никогда не променяет ее на твердь земную – ту твердую почву под ногами, которая всегда отгорожена от Бесконечности, всегда от чего-то и кого-то закрыта. А от чего бы мы не отгородились при самозащите, мы рискуем отгородиться от Бога. Ибо никто не знает с какой стороны Он придет.
Григорий Померанц
«Поэзия горькой правды», «Знамя», 1997, №8
...Если нет Бога, без воли которого и волос не упадёт, то что может дать его непостижимая, сверхчеловеческая вездесущность?
Всё дело в том, что дела нет
Ему до нас. И всякий след
Готов исчезнуть через миг.
Всё дело в том, что Светлый Лик
Всегда глядит поверх голов,
Не видя слёз, не слыша слов,
Не опуская ясных глаз,
Глядит туда, где нету нас.
Хочется возразить: Бог действительно начинается там, где мы исчезаем. «Одна капля твари вытесняет всего Бога», – учил великий Мейстер Экхарт... Но такого Бога – Бога Иова, отвечающего на страдания праведника только своей творческой радостью, в которой тонет страдание, – Лариса Миллер не может принять. А в утешения неофитов она не верит. Её духовные муки – на пороге встречи с подлинным Богом, который не защищает от бед, а только даёт силы переносить их...
Григорий Померанц
«Затихнуть в Боге», «Литературная газета», 24.09.1997
В обаятельной и грустной книжке Ларисы Миллер «Заметки, записи, штрихи... » (М. 1997), где есть «Энергия отчаянья» и много других прекрасных страниц, несколько строк остановили меня. Это конец стихотворения «Пена дней, житейский мусор... ». Я не могу согласиться с его итогом, по-моему он выскочил откуда-то из глубины, он не вытекает из всего предыдущего, да и из других посылок, из которых его обычно выводят... Так что стихотворение Ларисы Миллер – просто толчок, заставивший меня вступить в спор с одной из современных ересей:
Пена дней, житейский мусор,
Хлам и пена всех времён,
Но какой-нибудь продюсер
Будет ими так пленён,
Что обычную рутину
С ежедневной маетой
Переплавит он в картину,
Фонд пополнив золотой.
Будут там такие сцены
И такой волшебный сдвиг,
Что прокатчик вздует цены,
Как на громкий боевик.
...Сотворил Господь однажды
Нет, не мир, а лишь сырец,
Чтоб, томим духовной жаждой,
Мир творил земной творец.
Я думаю, что последняя строфа – слишком сильная гипербола...
Манук Жажоян
«Дневник» Ларисы Миллер.
Из рецензии на книгу «В ожидании Эдипа», «Русская мысль», 27.04.1995
Лариса Миллер часто говорит о поэзии в терминах музыки. Так, она очень привязана к слову «туше» (характер прикосновения к клавишам при игре на фортепиано). Подразумевая под этим стиль, манеру, интонацию, слог... Любовь Л. Миллер к музыке не столь неразделённа, как она пишет. Музыка отплатила ей любовью в стихах:
Плывут неведомо куда по небу облака.
Какое благо иногда начать издалека,
И знать, что времени у нас избыток, как небес,
Бездонен светлого запас, а черного в обрез.
Плывут по небу облака, по небу облака...
Об этом первая строка и пятая строка,
И надо медленно читать и утопать в строках,
И между строчками витать в тех самых облаках,
И жизнь не хочет вразумлять и звать на смертный бой,
А только тихо изумлять подробностью любой.
У Ларисы Миллер очень красивые и очень музыкальные стихи. Такие стихи в начале века назвали бы слишком "de la musique avant toute chose-ными" (а так говорили о её любимом поэте Георгии Иванове). Да, стих Л. Миллер лёгок и строен; мы же, читатели XX века, больше привыкли к стиху трудному, даже тяжеловесному и замысловатому, «тягучему» («Золотистого меда струя из бутылки текла»). Ни плавность, ни певучая звучность нас, кажется, уже не насыщают, не завораживают. И, наверное, необходимо известное мужество, чтобы сохранить в такой атмосфере современного стиха легкое дыхание:
Такая тоска и такое веселье
Испить до конца это дивное зелье.
Такое веселье, такая тоска,
Что жизнь и любовь не прочней волоска.
С 1977 по 1992 год Лариса Миллер выпустила четыре книги стихов и прозы. «В ожидании Эдипа» – пятая. Состоит из стихов, эссе, интервью, автоинтервью. Всё это дано вперемежку, что создает эффект свободы письма, дневниковости – такого эффекта, возможно, и добивалась Л. Миллер. «В ожидании Эдипа» – одна из самых «дневниковых» книг, которые я читал в последнее время.
Для того, чтобы оставаться верным своему дару откровенности (то, что называют лирикой), откровенности, ничем не ограниченной, в наше время, да и во все времена, тоже необходимо мужество. К Ларисе Миллер очень применимы слова Мандельштама: «Истинное поэтическое целомудрие делает ненужным стыдливое отношение к собственной душе»...
...Как-то не хочется привносить сюда «экзистенциализм», но мы действительно находим в творчестве Ларисы Миллер (особенно в её прозе) влияния философов-экзистенциалистов и писателей, близких к такому ощущению жизни (Габриэль Марсель, Герман Гессе и др.). И страх её хотя и человеческий, но не слишком человеческий, точнее, не просто человеческий. И когда Миллер цитирует своего любимого Мейстера Экхарта – «Все вещи созданы из Ничто. Поэтому настоящий их источник – Ничто», – мы понимаем, что настоящий источник этих её пристрастий – не склонность к философии небытия, а совсем уж не средневековая, вполне современная незащищённость от страха перед жизнью или страха за неё... Один из любимейших писателей Л. Миллер Рильке (она приводит в своей прозе изумительные цитаты из него) писал в самом начале этого века, в сущности, о двух вещах: о детстве и страхе. О чистоте детства и чистоте страха. Затем эта чистота «обогатилась» экзистенциализмом, «страхом перед Ничто», превратно понятым «страхом и трепетом», «вытеснением детских фобий» и т.п. И, возможно, мы ошиблись в определении влияний на творчество Л. Миллер – у неё, кажется, счастливо отсутствуют следы этих «богатств». Оглядываясь, она словно видит лишь ту, рилькевскую чистоту...
Евгения Печуро
«Поэзия Ларисы Миллер», «Русская мысль», 24 .10.1996
...Некое рондо, в котором отдельное, случайное и всеобщее, меняясь местами, выступают ипостасями друг друга. Та форма, которая чаще всего встречается в стихах Ларисы, когда концовка и начало как бы противостоят друг другу и одновременно дополняют друг друга, на мой взгляд, не поэтическая находка, а органика мировосприятия поэта.
Редкий в наше время гармонический стих, вероятно, следствие того же. И отсюда же, вероятно, отсутствие столь распространённого в наше время авторского эгоцентризма:
Что плакать ночи напролёт?
Уж всё менялось не однажды,
И завтра там родник забьёт,
Где нынче гибнешь ты от жажды.
И где сегодня прах один
И по останкам тризну правят,
Там Ника, вставши из руин,
Легко сандалию поправит.
В этом, конечно, не только приятие всеобщности – как истории (нечастое в наше время, но широко распространённое в классике XIX века), в этом – активное желание увидеть мир и себя глазами этой всеобщности, но не для их оценки с её высоты, а для проникновения в её глубину:
Однажды выйти из судьбы,
Как из натопленной избы
В холодные выходят сени,
Где вещи, зыбкие как тени,
Стоят, где глуше голоса,
Слышнее ветры и леса,
И ночи чёрная пучина,
И жизни тайная причина.
Преодолевая дисгармонию жизни гармонией стиха, преодолевая дискретность жизни ощущением симфонии бытия, его протяженности, Лариса стойко несёт службу, на которую назначила её Поэзия. Ибо я убеждена, что не поэт творит поэзию, но поэзия создаёт поэта и диктует его судьбу. Она была до поэта и будет после него. Слышать её голоса, вторить её звуку – великое счастье поэта. И здесь нет никакой мистики: поэзия – исторический процесс поэтического творчества, поэт – его мгновение...
Юрий Ряшенцев
Из выступления на презентации книги «Стихи и о стихах», «Загадка Ларисы Миллер», «Литературная газета», 19.02.1997
Когда я слушаю стихи Ларисы Миллер, то возникает загадка. Где те средства, которыми она добивается успеха, успеха у меня – читателя?.. Я почти не знаю людей, которые писали бы стихи настолько загадочно. Этот поэтический аскетизм поразителен...
Андрей Василевский
«Хорошо быть беглой гласной», «Новый мир», 1997, №5
...Но перебирание банально-поэтического словаря – дело весьма рискованное. Стоит оступиться – и сразу банальность намеренная оборачивается банальностью невольной. «Кажущаяся эфемерность» (выражение Александра Зорина из его давней новомирской рецензии на давнюю книгу Миллер – «Новый мир», 1988, №2) – эфемерностью не кажущейся. Ключом к её поэтике является (во всяком случае, для меня) её статья «И другое, другое, другое» – сравнительный разбор стихотворений Владимира Набокова и Георгия Иванова (так сказать, в пользу Георгия Иванова)...
Понимая всю двусмысленность сравнения, скажу: в книге Миллер есть места, которые, если бы не были заведомо написаны ею, а встретились мне, скажем, в недавнем трёхтомнике Георгия Иванова, читались бы как не худшие его строки... Вряд ли это можно принять за комплимент, но и упрёка тут нет никакого. Это не подражание, не стилизация, а – словами Гёте – «избирательное сродство»...
Реальный творческий и человеческий опыт богаче критических схем. Как хорошо кто-то сказал: я не обязан быть последовательнее самой жизни. Да и «песнопенье» (коль скоро оно присутствует) зачастую оказывается сильнее и важнее «содержания". К тому же, что интересно, как раз хаоса (как бы его ни понимать) в её поэтическом мире я не приметил. Картинка, напротив, весьма чёткая и яркая. Контрастная. Есть, образно говоря, цветущая поляна, вдруг обрывающаяся в бездну. Но и там – не пресловутый хаос. Там – или ничто, или неизвестно что. Не смотри туда, не надо, говорит поэт. Пройди по краю. Ведь «если есть там что-нибудь, / Узнаешь. А пока – забудь». Сюда лучше смотри, на полянку. Полянка – настоящая, не эфемерная. Хорошая. Тут можно жить. Живи. Согласитесь: это скорее kosmos, чем chaos. Кажется, что с годами стихи Миллер становятся суше и строже, а может быть, это иллюзия. Краткость (как и отсутствие названий у стихов) была присуща ей и раньше. Иногда стихотворения в шесть, в восемь строк запоминаются сразу и накрепко. Становятся частью твоего «я». Об отдельных строчках уж не говорю.
...А пока мы ждали рая,
Нас ждала земля сырая.
И вздрагиваешь там, где другой пролистнёт небрежно и равнодушно. Ничего не поделаешь – избирательное сродство.
Илья Кукулин
«Время на просвет и на вкус», «Независимая газета», 28.05.1998
...Если говорить про стихотворения «сами по себе», то Миллер продолжает традицию почти дневниковой философской лирики, которая в русской поэзии восходит к Тютчеву. Очень важна для Миллер и идея текста как концентрата личного опыта, когда в стихотворении словно становится видно сквозь толщу времени, становятся видны его разные слои и их взаимные движения и смещения...
Илья Кукулин
«Летающие чудеса», из рецензии на книгу «Мотив. К себе, от себя», «Книжное обозрение. Ex libris НГ», 21.02.2002
...В новую книгу поэта и эссеиста Ларисы Миллер вошли стихотворения – совсем новые и небольшое «избранное», начиная с 60-х годов, – критические статьи (некоторые из них публиковались в “EL-НГ”), эссе об искусстве и о детстве. То есть это две книги: сборник стихотворений «Мотив» и сборник эссе «К себе, от себя» – но именно такое соединение названий даёт новый смысл.
Стихотворения Ларисы Миллер просты, и это их цель: простота, безыскусность. Чистота оптики: именно чистый взгляд в эстетике Миллер позволяет увидеть мир во всей его противоречивости и назвать события по имени. «Боже мой, какое счастье! / Всё без моего участья – / Ливень, ветер и трава...» Литературовед Альфред Бем писал в 1930-е, что простота Георгия Иванова столь же литературно изощренна, как сложность Марины Цветаевой. Миллер ориентируется на такую играющую трагическую простоту, как у Георгия Иванова...
Наталья Трауберг
«Стихи Ларисы Миллер», предисловие к сборнику «Между облаком и ямой», 1999
Много лет назад, более четверти века, Надежда Яковлевна Мандельштам писала: «Не знаю, всюду ли, но здесь, в моей стране, поэзия целительна и животворна, а люди не утратили дара проникаться её внутренней силой».
Прежде, чем передать по мере сил, как подходят именно эти слова к стихам Ларисы Миллер и её читателям, отступлю ненадолго в сторону. Неужели прошло много лет ? Для старых четверть века – совсем немного, для молодых – это почти вечность. Однако, именно мы, немолодые, могли бы заметить, что живём в совершенно другом мире. Если бы Бог обращал внимание на нашу глупость, если бы Он не сокрушался из-за неё, а карал нас, словно мы «ведаем, что творим», мы бы Его довели своими жалобами. Пожалуйста, вспомните то время! Поистине, хлеб был отравлен, и воздух – выпит.
Надежда Яковлевна, человек трезвый и мудрый, не только знала это, но и уже лишилась той простой благодарной радости, которой полна её первая книга. Но вот, в печали, почти в отчаянии, она пишет эти слова. Гневя или не гневя Бога, многие скажут, что теперь они неверны. Многие даже решаются считать, что наше время хуже «того», поскольку исчезло всё то, что приравнивало поэта к пророку или к свидетелю, т.е. мученику.
Обычно прибавляют, что царит невообразимая пошлость. Конечно. Царит, как и всегда. Даже нельзя сказать, что раньше она была скрыта: может быть, похабности скрывали, а всё остальное – ничуть. Того, что есть на свете, кроме пошлости, очень мало – тоже как всегда. Но оно есть, только за это меньше мучают. Точнее – мучают на мирском, непременном уровне, а не на адском.
Теперь обратим внимание на самые слова Надежды Яковлевны. Прежде, чем сесть за это предисловие, я спрашивала людей – и давно любящих стихи Ларисы Миллер, и впервые узнавших – что с ними (людьми) происходит, когда они читают эти стихи. Лучше всего мы обобщим ответы, если скажем: они проникаются внутренней силой. Такая поэзия именно целительна и животворна.
Само по себе это – чудо, случилось же оно потому, что поэт, как героиня одной сказки, сочетает почти несочетаемое. Многие из нас, скажем я, в сущности не жили в «семидесятые годы», которые продолжались лет двадцать, хотя бы с суда над Синявским и Даниэлем и до весны 85-го. Тем самым, мы не могли создавать того, что Сергей Сергеевич Аверинцев назвал «сокровищами семидесятых». Людей, которые тогда жили, не зная, что это – не жизнь, можно жалеть, не стоит бранить, но они уж точно ничего создать не могли. Лариса Миллер и жила и не жила не в смысле какой-то смутной недожизни. Она полностью жила и полностью не могла жить. Мы с ней не виделись, но стихи говорят гораздо больше, чем несовершенные земные встречи. В самой сердцевине этих лет она просит: «Научи меня простому – дома радоваться дому», а в самом начале, и без просьбы, видит «июньский день и сад зелёный в квадрате моего окна». Поближе к концу она не только заклинает, но и рассказывает: «Хорошего уйма хорошее сплошь [...] и если не манна слетает с небес, то всё ж филигранна, воздушна на вес снежинка... ». Снежинки эти «на фоне безрадостных лиц», но по отношению к Ларисе Миллер слово это – не очень точное. Снова и снова в её стихах сочетаются благодарная пристальность и стоическая трезвенность. Ни вымученных восторгов, ни понурого безразличия в них нет никогда.
Другое сочетание несочетаемого: стихи классически просты, их справедливо назвали аскетичными – но они покажутся несовременными только очень простодушному снобу. За эти тридцать с лишним лет сменилось множество поветрий и много раз открывали, что простота – кончилась. Но чистые и строгие стихи пишутся снова, ничто их не берёт.
Сказала «стихи» и статью назвала «Стихи... », а пишу я не о стихах. Может быть, это вообще невыполнимо, разве что в крайне поэтичном эссе, или тоже в стихах, или в музыке. На самом деле я пишу о поэте, о годах и о чудесах. Сквозь слова Надежды Яковлевны мерцают понятия благородства, верности, стойкости, мудрости. Стихи эти писал, судя по всему, очень честный, суровый к себе и свободный человек (конечно, не «свободой прихотей»). Казалось бы, нам, людям, достаточно, чтобы нас щадили и жалели, но к автору этих стихов испытываешь странные чувства – уважение, а может – и почтение.
Ошибаюсь я или нет, но мне кажется, что человек этот, ко всему прочему – взрослый. Конечно, не в обычном, мирском смысле слова – тогда он не увидел бы ни окна, ни снежинки, и не знал бы о себе исключительно важного: «Не вмещаю, Господи, не вмещаю, Ты мне столько даришь, а я нищаю. » Но другой, высокий смысл слова «взрослый» проглядывает даже в этих строках. Лариса Миллер сумела выразить поистине библейскую радость, рассказывая как сотворены стихи: «Когда Господь на дело рук/ Своих взглянул, и в нём запело/ вдруг что-то, будто бы задело/ струну в душе, запело вдруг» ... «и с той поры/ трепещет рифма, точно пламя,/ рождённое двумя словами/ в разгар Божественной игры». Псалмопевец Давид, Тереза Авильская, Честертон, Мандельштам – дети в позе блудного сына – знали такую радость; однако, мне кажется, что Лариса Миллер знает это – сердцем, а не надеждой – значительно реже поэта-царя. Григорий Соломонович Померанц, в котором много детского, назвал её стихи «поэзией горькой правды». Да и всякий ощутит, что она отделена от блаженства какой-то прозрачной стеной, сквозь которою и просит о радости. Тем поразительней и трогательней, что требований и жалоб нет, есть печаль, а иногда – усталость, вещи куда более достойные. Да, вот ещё слово – достоинство. Может быть, самые жалкие жалобы, самая простая слабость, тем более – ничтожность (в прямом смысле) убавили бы достоинства, но помогли бы жить. Однако, тут мы выходим за пределы стихов, к прямой проповеди, которая сейчас так опошлена, что делать этого не стоит. Лариса Миллер пишет: «На тьму лирических словес наложим вето». Насколько же больше нужно такое вето для «духовных рассуждений»! Хотя, в чём искренне каюсь, я его здесь нарушила.
Если же вернуться просто к чудесам, то стойкий и трогательный, удивительно здоровый душой и очень хрупкий человек находит слова, в которых совсем уж слились боль и надежда: «Всё разрешиться чистым ЛЯ, всё разрешится. Ложатся под ноги поля – полынь, душица. Садится бабочка на грудь и гнётся стебель. Всё разрешиться где-нибудь – не здесь, так в небе. Не здесь, так в чистых небесах. Не вечно бремя. Коль ты сегодня при часах, скажи мне время. – Хочу узнать, когда в краю, где столько лиха, бывает тихо, как в раю. Тепло и тихо».
Вот – сборник, новое окно из суеты на «луговину ту, где время не бежит». Читая эти стихи, я вспоминала, страдала, благодарила, а потом и скорбь, и строгость, и даже отчаяние недавних стихов исчезли куда-то, остались травы, тишина и рай.
Лиля Панн
«Хорошо быть беглой гласной. Высокая лирика с метафизической ухмылкой», из рецензии на книгу «Между облаком и ямой», "Ex libris НГ", 26.08.1999
...«Там в ангельском облике облако, о! » – где междометие «о» не предшествует восклицаемому, а как бы вспоминает о том, что позабыло воскликнуть (такой ход заслуживает «о» в начале оценки критика)...
...Простодушие ее стиха не от лукавого, а от того, что «не до жиру». Литературный результат ереси «немыслимой простоты» при немалом таланте – то пан, то пропал: «Я опять за свое, а за чье же, за чье же? / Ведь и Ты, Боже мой, повторяешься тоже, / И сюжеты твои не новы, / И картинки Твои безнадежно похожи: / Небо, морось, шуршанье травы... / Ты – свое, я – свое, да и как же иначе? / Дождь идет – мы с Тобою сливаемся в плаче. / Мы совпали. И как не совпасть? / Я – подобье Твое, и мои неудачи – / Лишь Твоих незаметная часть».
Да, ещё один Иов. Конец двух тысячелетий христианства принес обильный их урожай. Богоборчество в виде богокритики – «доброжелательной», конечно, – вот живой мотив у Ларисы Миллер: и здесь она просто пленяет. Стихотворение проговаривается о трудных отношениях автора с Богом прежде всего невозможностью во второй строке прочесть, произнести «Боже мой» одним-единственным образом. Что здесь, прямое, почтительное обращение к тому, кого автор называет Ты? Или старейшая идиома, несущая досаду?
Ее поэзия тоже «находится в промежутке» – как того требовал Тынянов, но промежуток этот чуть заметен. Всё чаще его создает юмор – соломинка из самых крепких для утопающего поэта. Притом, что дело её – высокая лирика, её всегда тянуло и на метафизическую ухмылку («Любовь до гроба. Жизнь до гроба. Что дальше – сообщат особо». Или: «А пока мы ждали рая, нас ждала земля сырая»). Не сдавая позиций на «небе», пересмеять его, поскольку «смеётся небо над землёй». Тогда: «Смеётся факт, не веря бредням... Кто будет хохотать последним? »...
«Невероятно до смешного: Был целый мир и нет его». Да, с гением ностальгии Георгия Иванова муза Ларисы Миллер на дружеской ноге. В новой ее книге брошен взгляд на весь путь от «целого мира» – к «нет его». «Всё страньше жизнь моя и страньше». Отчаянная ностальгичность мироощущения Ларисы Миллер захватывает и прошлое поэзии, его сохранить более по силам, чем своё собственное. Как это удаётся – вот тайна её семантически нетаинственной поэзии. Неотменяемая тайна, собственно, равносильна здесь загадке классического стиха: почему он избежал участи анахронизма (в отличие от живописи любого периода, например)?
«Хорошо быть беглой гласной <...> / Беглой «Е» (ловец – ловца): / Постояла под ударом / И исчезла из словца». Соблазнительно в виде постскриптума сопоставить это «Е» из алфавита Ларисы Миллер с однобуквенное надписью Е на фронтоне храма Аполлона Пифийского в Дельфах. Версию её прочтения даёт философ Владимир Бибихин. По философу Е, действительно исчезло из сознания современного человека, совершенного индивидуалиста. Исчезло то Е, которое философ прочитывает (не нарушая правил греческой грамматики) как «Это ты» – в ответ на призыв Бога «Узнай себя». «Шутка Бога с человеком такого рода, как если бы кто-то захотел выйти на балкон, а под ногами ничего не оказалось. Это ты – приглашение раздвинуться, открыться всему. Пока неизвестно, как это сделать, но уже известно, – что с мечтами о своем загороженном и укрепленном Я придется расстаться» (В. Бибихин).
Татьяна Бек
«Отважная весть», из рецензии на книгу «Между облаком и ямой», «Литературная газета», 02.02.2000
...Разрыва и противоречия меж ранним и поздним творчеством нет – поэзия Ларисы Миллер двигалась и движется плавно, органично, чуть расширяющимися витками, и лишь сочувственному и пристальному взгляду открывается напряжённое обогащение её ритмики, заострение речевого жеста, углубление горестной и благодарной мудрости.
На излёте зимы, на излёте
Века бедствий и века любви
Всё тяну на излюбленной ноте
Ту же песню. И всё ж улови,
Улови, улови перемену:
Песня та же, но в голосе – дрожь...
И верность той же песне, и острые перемены – уловили! А ещё заметили: добрая половина стихотворений Ларисы Миллер написана в форме мягкого императива: не спугни, явись, открой глаза, люби, прости, посмотри... Но это вовсе не знак властности – это связь с миром, это нерасторжимость нити меж «я» и «ты», это подлинный демократизм открытости. Потому-то она так любит почти по-детски начинать стихотворение с «А», или «Но», или «Итак» – точно длит нескончаемый разговор с близким человеком, лишь иногда прерываясь и возобновляя диалог на вчерашнем полуслове...
...Открытия и откровения этого поэта творятся не в прямых высказываниях или лобовых лирических формулах, но в паузах, проёмах, щелях между словами. Недаром любимый символ у Ларисы Миллер – это воздух. Опять же можно привести целый долгий ряд её слов и словечек, означающих таинственное пространство, за пределами коего «мысль изречённая есть ложь”: вечный зазор, «пробелы, пропуски, прогулы», лазейка, «между строк», брешь, пробоина... Лариса Миллер сама знает, что не в резких штрихах, не во взбалмошных линиях и не в театральном выворачивании себя наизнанку её сила, а в сокровенном тайнослышании и тайновидении:
Не мы, а воздух между нами,
Не ствол – просветы меж стволами,
И не слова – меж ними вдох
Содержат тайну и подвох.
...С годами в стихах Ларисы Миллер стало больше «сора», жаргона, иронии и прозы – и чем ближе она к небу, тем больше в стихах земли. А быть может, наоборот: чем больше земли, тем ближе она к небесам?
Ломит голову к ненастью,
В сердце колики...
Сядем, братья по несчастью,
Сдвинув столики.
Сдвинем столики и будем
Петь застольную,
Подарив себе и людям
Песню вольную,
Всё болезненное, злое
И дремучее
Переплавив в неземное
И певучее.
Песня, поэзия, музыка существуют в стихотворениях Ларисы Миллер наравне с детьми, с любимым, с друзьями, ибо искусство в её личном мире – это способ жить, это, пожалуй, самая существенная возможность сопротивления хаосу и безбожию. Её стихотворчество – это и жизнетворчество тоже, недаром она с лёгкой самоиронией говорит: «Концы с концами я свожу / путём рифмовки». Интересно, что в самые смятенные и отчаянные минуты Лариса Миллер прибегает к ритму особенно отчётливому и всегда предпочитает рифмовку смежную:
Иди сюда. Иди сюда.
Иди. До страшного суда
Мы будем вместе. И в аду,
В чаду, в дыму тебя найду.
Или:
«Доколе, Господи, доколе»,
– Прошелестело чисто поле.
Так ставят скобки на рану. Так обхватывают руками голову. Так прижимаются друг к другу.
В стихах Ларисы Миллер есть всё – мрак, тоска, ужас безвременья, страх смерти, усталость от пошлости, тиски сиюминутности, ощущение необратимой истории. Но всё это осенено высью. И её строгий, чистый, совершенно отдельный голос талантливо противостоит массовке тупика, являясь вестью оглушающе внятной, насущной и отважной.
Мария Ремизова, Павел Белицкий
«Выбор достойнейших из достойных».
«Независимая газета», 18.02.2000, приложение «Кулиса НГ» №3
В феврале, как обычно, стали известны имена номинантов Государственной премии в области литературы и искусства за 1999 год... Лариса Миллер выдвинута на соискание Государственной премии журналом «Новый мир», что уже придаёт самому факту выдвижения весомость и убедительность. Заметная едва ли не во всех литературных жанрах (проза, поэзия, эссеистика, – то есть в двух всё-таки основных и одном более и более набирающем силу и литературную влиятельность), Лариса Миллер, как кажется, значительна во всех трёх – и тем не менее заставляет думать скорее о пользе писателей умных (достоинство не малое, тем более что и не частое) и щедрых, но никак не государственного масштаба... «О, мир, твои прекрасны штампы:/ То свет с небес, то свет от лампы,/ То свет от белого листа.../ Прекрасны общие места/»... А что как государство заметит поэта (извините за тавтологию) масштаба поэтического.
Андрей Мирошкин, Евгений Лесин
«Среди тьмы метаморфоз. Русская поэзия в новых сборниках», «Московская правда», 14.03.2000
Новая книга Ларисы Миллер «Между облаком и ямой» (издательство “HGS”) включает стихи разных лет: начиная с 60–70-х годов и заканчивая днём сегодняшним. Впрочем, стихи последнего десятилетия занимают половину сборника. Читая их, поражаешься простому открытию: автор глядит на мир не то чтобы не меняясь с течением времени, не то чтобы одинаково в разные периоды жизни, а как будто всё более убеждаясь в чём-то, что было ясно с самого начала, но до сих пор требует (каждый день!) нового подтверждения. Стихи Ларисы Миллер – вне времени и пространства, по ту сторону всего. Их можно было писать в прошлом веке, они возможны и через века. В то же время эти стихи не просто современны, эти стихи хотят и способны остановить время. Не запечатлеть, а именно остановить. Как летящий камень, как льющуюся воду, как рождающуюся мысль: «Устаревшее – «сквозь слёз», / Современное – «сквозь слёзы» – / Лишь одна метаморфоза / Среди тьмы метаморфоз...» Мы все живём среди этой тьмы метаморфоз, «обалдев от всех новаций», не замечая ни прошлого, ни настоящего, боясь думать о будущем, остановить же нас можно лишь чудом. Например, чудом поэзии.
Вера Чайковская
«Независимая газета», 24.08.2000
В ряду поэтов «классичных», таких, как Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Олег Чухонцев, Александр Кушнер, слышен голос и этого автора. Речь идет о Ларисе Миллер, несколько книг поэзии и прозы которой вышло за последнее время. Лариса Миллер выбрала в наставники поэтов века предшествующего. Баратынский, Фет, Тютчев – вот ее поэтическая родословная. Ее отец – литератор, погибший на войне, прекрасно знал поэзию русского Золотого века... Баратынский открыл в русской поэзии душу, которая мается в мире, не в силах преодолеть разрыв между земным и небесным. Лариса Миллер эту тему подхватывает. Душа для нее – «обуза».
Утомлено ее крыло.
И обвисает тяжело.
И больше всего привлекает перспектива «закрыть лавочку» или стать «беглой гласной», то есть осуществить некий уход из реального бытия. Речь, разумеется, идет не только о житейских сложностях и смутах нашего времени, даже не о генной памяти представительницы иудейского племени, а о метафизическом выборе тонкой и ранимой души, которой в тягость земное огрубелое – «плотское» бытие. Можно предположить, что речь идет не о простом уходе в «смерть», а о тоске по каким-то иным формам существования, иным мирам, отблеск которых (о вечный Платон!) грезится душе:
Как будто с кем-то разлучиться
Пришлось мне, чтоб на свет явиться...
И шарю беспокойный взором
По лицам и земным просторам...
Само бытие мыслится как некая щель между «безднами» добытия и небытия, безднами, в которые Лариса Миллер постоянно вглядывается. Не из этого ли завороженного внимания ее интерес к средневековым мистическим учениям и к знаменитой книге Моуди, описывающей опыт «постсмертного» существования?
Любовь, она лишь стылый след.
Покой? Но он нам только снится.
Так что же есть? Небесный свет,
В котором облако и птица.
... Это позиция – наивного доверия к миру – созидательная, сознательно избранная, не наивная, а сентиментальная, как выразился бы Шиллер. Без нее, без этой «сознательной» наивности – слишком холодно, страшно, неуютно.
Не проси у жизни смысла,
Не проси.
В небе солнышко повисло –
И мерси.
Это очаровательное «мерси» для поэтики Миллер очень характерно. Поэт, хотя и пытается принять «позу ребенка», безмятежно загорающего на берегу, на самом деле человек взрослый, проницательный, ироничный. «Мерси» и подобные лексические сплетения – тут своеобразная ирония над собой и над невозможностью разрешить иные жизненные вопросы. Это и знак современного мышления, чурающегося излишней патетики, надрыва...
Безнадежность метания между «двумя безднами» смягчается в поэзии Миллер не только «детским» прищуром, но любой бытовой подробностью, мелочью, хрупкой вещью, становящейся любимой, драгоценной в космической перспективе...
Музыка в поэзии Миллер не только лирический камертон поэтического слова, не только излюбленная тема, не только организующий принцип на всех уровнях от строки до книги стихов, но и некий символический образ мироздания, всеобщая метафора бытия...
Здесь музыка – не отвлеченная пифагорейская «гармония сфер», а интимный диалог души с мирозданием, сокровенная исповедь, обращенная к «другому».
И как в высокой музыке – симфонии, сонате – в стихах Миллер есть контрапункт, напряжение «несогласных» тем, внутренняя противоречивость, которая делает эту поэзию явлением подлинного искусства, а не сладким стишком «для забавы» и не обиходной мудростью...
Ирина Машинская
«Новое русское слово», 27.10.2001
Лариса Миллер, автор множества книг стихов, эссеистики и мемуарной прозы (обычно под одной обложкой со стихами), один из самых необычных современных поэтов. Необычность этих стихов – не только в полном отказе – естественном, неханжеском – от каких бы то ни было современных стилистических ухищрений и при этом – редкое сочетание! – свободно входящей в них современности во всём обаянии повседневной речи. Необычность – и даже необыкновенность их – прежде всего в том, что цитируемый в одном из её эссе Баратынский называл «полным ощущением известной минуты».
«Чем кончится век золотой? Чернотой». Хотя бы этого простого довода достаточно для того, чтобы увидеть белый или золотой день – белым или золотым. Передать дисгармонию какофонией, конечно, можно, и в этом отношении в 20-м веке было много сделано, гораздо труднее, почти невозможно, находясь внутри скомканного, изломанного мира, сделать это так, как будто смотришь на всё это снаружи, из незримого, пронизывающего это обыденное – космоса. Вот эта запредельная пристальность – не только зрения, но всех чувств, как будто в беззвучно шумящую мировую листву вдвигается бесконечный телескоп – и есть едва ли не главное свойство стихов Миллер.
Казалось бы, перед глазами читателя проходит, бесконечно повторяясь, столько раз уже виденное, в том числе в стихах: птицы, трава, тот самый «тарковский» белый день. Ничего зрелищного – но всё зримо, никакой музычки, никакого нарочно нанятого оркестра аллитераций – а всё звучит. От слов идёт свечение, и каждый раз ты следишь за развитием всегда короткого, стремительного стихотворения с напряжённым интересом, сродни тому острому чувству соучастия, с которым смотрят на проносящийся по упругому, равномерно гудящему и гремящему мосту поезд – всегда новый, всегда другой.
Лев Тимофеев
Из выступления на презентации книги «Мотив. К себе, от себя», 13.02.2002.
Интернет-журнал «Русский переплет», раздел «Критика»
... Это что-то совершенно удивительное – пластика стиха у Ларисы Миллер. Прежде всего этой пластикой она и завораживает. Завораживает, потом уже проявляется смысл, и ты ощущаешь себя в этом море смысла. Да море, да, эта глубина, эта ровность... Лариса поймала свою интонацию. Иногда эта интонация кажется своеобразной. Но знаете, это как ровная поверхность океана. У Шнитке есть концерт для хора, где очень ровно всё, там нету глубоких перепадов. Но это такая океаническая глубина смысла и миропонимания...
...Неужто два такта всего до конца?
Семь нот в звукоряде. Семь дней у творца.
И нечто такое творится с басами,
Что воды гудят и земля с небесами.
Вот гудят воды, гудят. И земля с небесами. Это стихи. Спасибо.
Валентин Оскоцкий
О книге Ларисы Миллер «Мотив. К себе, от себя», февраль 2002 г.
Интернет-журнал «Русский переплет», раздел «Критика»
...Для меня всегда важно найти, угадать у поэта ту ключевую строку или строфу, которые становятся как бы моей призмой восприятия его личности, понимания его творческой индивидуальности. Допускаю, что мой поиск ключа субъективен: то, что мне кажется ключевым, для другого читателя, а тем более для самого поэта ключ вовсе не это, а совсем другое. Но и при подобной скидке на свою читательскую субъективность, я не сразу сумел найти в книге Ларисы Миллер – в открывающих её стихах самых последних лет – строки, которые воспринялись бы как ключевые. И причина не во мне, читателе, а в авторе книги, в поэте. Выразительная индивидуальность Ларисы Миллер – в многослойности поэтического слова, в многогаммности мотивов, в множественности смыслов, которые не столько впрямую вычитываются, сколько опосредовано угадываются в строке, в строфе, в стихотворении в целом. На поверхности первый смысл, но за ним и под ним – второй и третий, а то и пятый, и десятый...
И всё-таки среди последних – 1999-2001 гг. – стихов я нашёл то, которое воспринял ключевым: «Переживая бренность бытия». Ключевое его начало – в органичном сопряжении бренности жизни и нетленности души как взаимосвязанных, взаимопроникаемых, неразделимых первооснов поэтического мировосприятия поэта. И в завершающем, нечастом в лексике и стилистике этого автора повелительном наклонении: «Согласись». Выше было «Пиши», но в обоих случаях повеление – не наказ, а просьба – приглашение к раздумью и о своём, и об общем. Наказ, предполагающий проповедничество и из него вытекающий, как и сама проповедь вместо исповедания, – не стихия Ларисы Миллер.
Алексей Мокроусов
«Слово Ларисе Миллер», «Домовой», № 7/8, июль-авг. 2002
Сейчас в моде стали жалобы: ах, как изменилось время! Какое оно, дескать, жесткое и быстротечное! Некогда читать стихи!!! Специально для лентяев – что мне так понравилось в последнее время:
О, научи меня, Восток,
Жить, созерцая лепесток.
Спаси в тиши своей восточной
От беспощадной ставки очной
С минувшим, с будущим, с судьбой,
С другими и с самим собой.
Разброд и хаос. Смех и слезы.
И не найду удобной позы,
Чтоб с легким сердцем замереть
И никогда не ведать впредь
Ни жарких слов, ни мелких стычек,
Лишь наблюдать паренье птичек
В углу белейшего холста,
Где остальная часть пуста.
Нашел я это стихотворение в сборнике Ларисы Миллер «Мотив: Книга стихов. К себе, от себя: Рассказы, статьи, эссе» (М.: Аграф). Миллер, кстати, проявляет себя очень хорошим читателем поэзии, так что, если вам не с кем поговорить о стихах, беседуйте – пусть и заочно – с Ларисой Миллер. А также внимайте ей изустно... Нельзя сказать, что стихи Ларисы Миллер не перекладывались на музыку – этим занимались, например, Петр Старчик и Александр Дулов. Но сейчас существуют сразу два компакт-диска с песнями на стихи Миллер композитора Михаила Приходько – «Позови меня негромко» и «Да и нет не говорите». Михаил Приходько и Галина Пухова исполняют песни под аккомпанемент гитары и флейты...
Александр Зорин
«В поисках адресата», рецензия на книгу «Мотив. К себе, от себя», «Новый мир», № 8, 2002
Лариса Миллер складывает каждую свою книгу наподобие очередного «Избранного», всякий раз добавляя изрядное количество новых произведений – стихов и прозы...
Она заговорила своим голосом давно, как говорится, родилась с ним, в отличие от поэтов, пробивавшихся к себе путём возрастных мутаций. Сначала дала ему проявиться, а потом сохранила, упражняя и совершенствуя в практике, которую можно назвать творчеством, а лучше – жизнетворчеством, ибо стих и поступок, судя по всему, у неё идентичны.
Характерна абсолютная законченность стихотворения, соразмерность частей: звуков, смыслов, образов. Их подвижное равновесие, которое техникой недостижимо, а суть состояние души, ранимой и отзывчивой. Не побоюсь назвать эту соразмерность классической. Гармония, в ней явленная, привычна и отрадна нашему слуху и чувству в сравнении с той, которая, как она пишет, только рождается «в виде сморщенного, невзрачного, орущего комочка».
Существует мнение (его придерживается, например, критик Станислав Рассадин), что гармоническое начало ушло из искусства чуть ли не сразу после смерти Пушкина. Трудно с этим согласиться, потому что гармония – не атрибут искусства, а удерживающая сила жизни, гравитационная постоянная, которая сама по себе ничтожна, но – удерживает миры. Малость её величины не заметна блуждающему взгляду.
Напряжение, модуляции голоса связаны с душевным состоянием, которое у Миллер на протяжении жизни пульсирует в амплитуде маятника: «Вечно тянет то петь, то беззвучно рыдать». Беззвучно не получается. Особенно в стихах последних лет, где преобладает тема (беру это слово в музыкальном ключе) гибели, распада, аннигиляции всего живого и драгоценного. Ничего, кроме золы, не останется – ни от личности, ни от прощальной записки, в которой, может быть, заключена вся жизнь...
Её среда обитания – «Меж небом и землёй», «Между облаком и ямой», «Серое небо над чёрной дырой». Положение едва ли не эфемерное, непонятно, куда она перемещается с колыбелью – вверх или вниз? Или дрейфует вокруг шарика – зелёного, жёлтого, белого – пёстрого...
Впрочем, непонятно для зрения. Потому что пространство – метафизическое, хотя помечено ощутимыми деталями. Ослепительным мигом, «которого нету в природе». Пространство, где таится «мерцающий свет, / Рождённый мгновеньем, которого нет». А что же есть? То, что она и силится передать: неуловимое состояние, сравнимое с потоком, куда нельзя войти не только дважды, но даже и один раз. Она пишет о том, что не даётся в прочном опыте, а только в мимолётном ощущении. «Есть вещи, от которых ускользает определение... Это неуловимо, это возможно передать только языком поэзии...» – обмолвился как-то о. Александр Мень.
Но ощущения двойственны. Вроде бы ожог и ужас и предвестие гибели... А музыка стиха, короткие энергичные танцующие ритмы возвышают тему, нейтрализуют страх... «Предчувствие несчастья»? Но ведь я не только про это, настаивает она, а про летучее, мгновенное, необъяснимое чудо жизни: «Про мерцающую светом / Неразгаданным звезду».
Форма – прозрачна. Душевные травмы, темн`оты видны в ней насквозь. Спасителен сам воздух искусства, утончённая поэтика. Противодействие распаду укоренено в природе творчества. Но – приходится сражаться в одиночку: преодолевать хаос в себе, свою инерцию, свою энтропию. Никто здесь не помощник, даже Господь Бог, отпустивший поэта в свободное плавание.
Чувство гармонии, по слову Блока, неотъемлемо присущее поэту, не отдаляет бездны и, увы, не является залогом бессмертия. Наверное, в свободном плавании без компаса не обойтись.
Иногда она предельно точно, «без затей и без загадок», объявляет свою позицию. Как в стихах о непогоде – зримых и убедительных.
Разгулялась непогода
Всё стонало и гудело,
В царстве полного разброда.
Лишь разброд не знал предела.
Всё стонало и кренилось
В этом хаосе дремучем...
На ветру бумажка билась –
Кто-то почерком летучим,
Обращаясь прямо к миру
Без затей и без загадок,
Написал: “Сниму квартиру.
Гарантирую порядок”.
Прямое обращение к миру может позволить себе тот, кто отвечает за свои слова. Кто бьётся, но не подчиняется стихиям. Бумажка... Слово-то какое уничижительное... Клочок надежды. А он и есть центр кренящегося мироздания. Если что-то может спасти мир, то только личное противостояние хаосу – в себе, в своём, на время арендованном, теле.
Её поэзия устремлена к диалогу, она настроена слушать: «Ты другого мнения? / Выскажи его». Диалог, часто внутренний, заполняет стихотворение целиком. Среди собеседников присутствует самый... авторитетный, самая, так сказать, высокая инстанция. Правда, присутствует инкогнито, безответно, «молчание храня». «Досадно, Господи, и больно, / Что жизнь Тебе не подконтрольна. / Она течёт невесть куда»... Безучастность делает Его неким эфемерным адресатом, о котором можно сказать, что он вообще «устал» и что «его уж нету»... В таком случае, присутствует ли?..
Но в поэзии Миллер преобладает иное мироощущение. Она в постоянном поиске адресата, местонахождение Которого (если можно так выразиться) для неё сомнительно. И тем не менее она ждёт отклика именно от Него. Напряжённое ожидание чревато безотчётной тревогой и даже отчаяньем: «Дело, кажется, пахнет психушкой».
Блаженный Августин согласился бы с таким выводом. В молодости он пережил сходные настроения, пока не услышал призыв свыше. Как подходят его слова к нашей сегодняшней клинической ситуации: «Ты создал нас для Себя, и мятётся сердце наше, доколе не успокоится в Тебе». Успокоиться – не значит бездействовать, а самораскрыться в обретении подлинной свободы и воли. Не об этом ли мечтал в конце жизни Пушкин?..
Есть и другой не проявленный адресат: множественные местоимения – они, их... «Хоть бы памятку дали какую-то, что ли...», «Научили бы...», «отправят...», «подержат...». Кто – они? Кто эти злосчастные фантомы, на которых можно взвалить наши беды? Вообще-то Миллер не из тех, кто ищет козлов отпущения. Но эта обезличенная обобщённость как-то соотносится – может быть, полярно? – с Тем, к Которому взывает душа, жаждущая ответа.
Однако – вернусь к мелодическому равновесию. Стихи раскрываются, как фортепьянные пьесы, – с их единством настроения и содержания. В малом объёме, в многомерном чувстве – философская глубина. Теза перекликается с антитезой, фон с антифоном. Диалог динамичен.
Мировоззрение художника может быть абсурдным, настроение крайне неустойчивым, но выраженные художником, они сбалансированы, оправданы средствами искусства. Благозвучие оправдывает содержание и каким-то непостижимым образом обогащает его.
|
